Альманах - «На суше и на море». Выпуск 2
Никто не ответил Василию, и он требовательно спросил, обращаясь уже прямо к Колыванову:
— Что же вы молчите, Борис Петрович?
— А кто говорил, что строить новый мир легко? — вопросом на вопрос ответил Колыванов. — А ведь мы — первое поколение строителей!
Лундин вытянул шею, поглядывая то на одного, то на другого. Добродушное лицо его не только приобрело заинтересованное выражение, но стало даже довольным, словно он ждал такого разговора.
— Насчет идей я и сам не так слаб, — сказал Василий, — а вот надо ли все делать в одно время да еще с таким напряжением? Вот, к примеру, идем мы, разведчики, по парме на зиму глядя… Поход наш — я ваши цифры видел, Борис Петрович, — даст государству сорок миллионов экономии. Так почему бы его, поход этот, не отложить до весны? А вдруг мы не дойдем? Тогда что же, весной других посылать или вести трассу вкривь и вкось, и те сорок миллионов псу под хвост? Как же будет-то, Борис Петрович?
— Ничего, Василий, мы дойдем, — нехотя пробормотал Колыванов.
Было в этом разговоре нечто тревожное, невольно приходили на ум россказни о самовольном прекращении работ, о распрях среди разведчиков, попадавших в подобное положение. Это добром не кончалось. Люди переставали верить в себя, в товарища и, случалось, погибали. Но видно было, что разговор этот возник не случайно. Вот и Лундин, взглянув на Екатерину Андреевну, вставил:
— Дойти мы, конечно, дойдем, Борис Петрович. Только хотелось бы знать, как же это начальники наши плантуют? Вот вы, Екатерина Андреевна, к начальству ближе, скажите нам, о чем оно, начальство, думало, когда не дало нам ни сроку, ни отдыху? Ведь вам тоже небось хочется отдохнуть?
— А что ты называешь отдыхом, Семен? — спросил Колыванов.
— Конечно, не безделье! — сердито сказал охотник. — Но хочется мне, чтобы каждое наше дело, которых теперь у нас может будет побольше прежнего, велось с умом, с подготовочкой. Тогда бы не надо было идти в лес на осень глядя да бежать сломя голову, чтобы не опоздать, и идти все время, между прочим, по краю смерти. Тогда бы все было заранее усмотрено и устроено. Шла бы вся наша экспедиция вместе, женщина бы в лес не ходила — ей и дома дел много, дурной начальник сроков бы для смеху не назначал, тем более, что нам-то не до смеху, а как бы от беды отбиться с такими сроками. Вот о чем у меня разговор…
— Я пошла в экспедицию по собственному желанию, — устало сказала Екатерина Андреевна.
— Это я понимаю, — ответил Лундин, — да ведь даже и за своим счастьем по тореной дороге гнаться легче…
В его голосе и наступившем затем вынужденном молчании Чеботарев уловил что-то такое, чего не мог уразуметь, и живо приподнялся на локтях, оглядывая остальных. Он уже жалел о том, что начал этот разговор, в котором ему все время слышалось нечто иносказательное. Колыванов сидел, глядя в огонь, Баженова спрятала лицо в ладони, а Лундин все так же требовательно ждал какого-то ответа.
— По торной дороге за счастьем не ходят, — жестко сказал Колыванов. — А так как никому не известно, где оно обитает, значит, и на неторной тропе найти его трудно. Лучше оставим этот разговор, завтра рано вставать, спите…
— Кому спится легко, тот выспится, — рассудительно заговорил Лундин. — А вот сдается мне, что после войны люди стали жесточе. Вот возьмем, к примеру, кому нужно было, чтобы мой сын стал калекой? А он одно отвечает: «Я выполнял приказ главного инженера товарища Барышева»… А что, этот товарищ не знал, как может его приказ обернуться? Если знал — его судить надо! А не знал — тоже надо судить, почему не за свое дело взялся?
Это упоминание о сыне старика, Григории Лундине, встревожило всех. Григорий, один из лучших подрывников на строительстве в Казахстане, был тяжело контужен, когда выполнял приказ Барышева. Григорий так и не смог вернуться к работе, остался глухонемым, хотя целый год провалялся по клиникам и больницам.
И имя Барышева, человека решительного, резкого, не щадившего во имя своих целей никого и ничего, словно бы нависло над людьми. Екатерина Андреевна вздрогнула и села, испуганно глядя на Лундина. Колыванов отвернулся от света, засовывая свою записную книжку в карман с таким видом, словно это было самым важным для него делом. Чеботарев привстал на коленях, переводя взгляд с одного на другого.
— Да у вас и у самого, Борис Петрович, всю душу тем холодом выморозило, — с упреком продолжал старик, видно не желая больше молчать. — Я ведь вас мальчишкой помню. Были вы тихий и к человеку добрый. А вот вернулись в родной дом и, как сквозной ветер, все тепло выдуло. Поглядел я на вашу матушку. Молчит, ничего не говорит, а и без слов видно, что даже ей с вами тяжело. А от чего? От холода! Душа у вас застыла, вот что! И оттого в делах ваших спешка, неустройство. То, что надо лаской решать, добрым словом, вы с плеча рубите, как саблей. Вот и думаю я, а не Барышев ли и вашу душу застудил?
Баженова, не глядя на Лундина, сказала:
— Неверно вы рассуждаете, Семен Тимофеевич… У Бориса Петровича большое дело, ему о деле и надо думать. Одной мягкостью да душевностью тут не обойдешься. Крепкому и сильному воевать легче…
— А мягкому человеку душу свободнее открывают, сердито ответил старик. — Придет время, с того же Бориса Петровича за товарища Барышева спросят: «Что же, — скажут, — вы не видели, кому покорялись?» Или у нас и вправду страшнее кошки зверя нет?
Колыванов поднял тяжелые от усталости веки и сухо сказал:
— Предлагаю спать.
Но Чеботарев видел, как набрякла и окаменела его шея, как выступили желваки на скулах. Он осторожно придвинулся к Лундину и, когда Колыванов прилег, тихонько спросил:
— Чего ради ты на Бориса Петровича напустился?
— Жены ради, — ворчливо ответил охотник.
— Какой жены? — изумленно спросил Чеботарев.
— А Екатерины Андреевны… Не видишь что ли, как она сохнет? Ведь не дойдет до прииска, если ей сердце не согреть…
— Баженова его жена? — широко открыл глаза Василий.
— Была, да Барышев увел, — сухо сказал охотник. — Теперь она бы и рада вернуться, а он простить не может! Впрочем, ты лучше спи, мал еще в большие дела вязаться… — Лундин отвернулся и сразу притворно захрапел, чтобы пресечь всякие попытки продолжать этот разговор.
Чеботарев лежал на спине. Падала изморось, оседая холодными каплями на лице. Он припоминал странное поведение Екатерины Андреевны и Колыванова, и только теперь понял всю глубину горя, которое несли в себе эти люди, и удивился, как много сил было у них, чтобы все это скрывать в себе.
Утром Чеботарев встал очень задумчивым, тихим. Свертывая лагерь, готовя походные мешки, он все время наблюдал за Баженовой и Колывановым. Екатерина Андреевна была утомлена, словно и не спала. А Борис Петрович держался очень спокойно, деловито, нельзя было понять, оставила ли какой-нибудь след в его душе ночная беседа. Лундин вопреки обыкновению был хмур, сердит, словно стыдился вчерашней болтливости.
