М. Эльберд - Воспоминания охотничьей собаки
Медведь добрался до скальной гряды и ловко полез вверх, цепляясь за щели и уступы в почти отвесной стене. На высоте в три своих роста он задержался и сел на карнизе. Этот карниз опоясывал стенку наискось и постепенно доходил до верхней кромки шпиля. Путь к бегству, непригодный для охотничьего преследования, был медведю открыт, и теперь наглый хитрюга не торопился. Теперь он мог потешить свое любопытство, пока гайщики еще не приблизились на опасное расстояние. Торжеством и самодовольством светились его светло-коричневые лукавые глазки.
А я испытывала постыдное чувство облегчения и — одновременно — досадного разочарования. Оставалось только отводить душу в сердитом брёхе.
Медведь рассматривал меня с насмешливым интересом:
— Ну, что, собака? Съела?
— Трус! Вор! Тебе бы только на овец нападать!
— Не люблю собак и овец. Хлопот с ними!
Между прочим, судя по запахам, исходящим от медвежьей пасти и шкуры, с овцами он в последнее время не имел дела. А жрал медведь в эту неделю (за такой срок я могу ручаться!) дикую поросятину, шиповник… мушмулу… орехи… боярышник… ну и прочую растительную дребедень.
Одна из ноздрей косолапого была сильно надорвана. Чьи-то острые зубы, видно, пробовали ее на прочность.
— Але-о-о! Але-о-о-о… — Крики Палыча становились все слышнее.
Медведь спохватился, будто вспомнив о неотложных делах, полез по карнизу и через минуту скрылся.
Я полаяла немножко и пошла к засаде.
В последующие сезоны у меня состоялось еще несколько встреч с медведями. Некоторые из них оказывались роковыми для бурых бездельников. Страха перед ними я никогда больше не испытывала, и мне удавалось «выставить» зверя на выстрел или удержать его до подхода егерей, если гай бывал «тихим».
Расстроенные и усталые, вернулись охотники на ферму.
— Эх, знать бы заранее, — вздохнул один из гостей, — хоть бы пару кабанов завалили!
— А кого это Картечь подняла в последнем гаю? — спросил другой.
— Кого, кого… Медведя, вот кого! — ответил Палыч.
— Не может быть! Наверно, лесного кота на дереве заметила, его и облаивала.
— Как это не могёт быть? — возмутился Палыч. — По одному лаю яснее ясного — медведь! А опосля я и следы видел. На скалу зверюка залез — и будь здоров!
Пока охотничья компания закусывала и отдыхала, мы с Зауэром решили выяснить, зачем это Жорка пошел в лес, когда отару уже загнали во двор, под навесы. Мы нашли его в густой кизиловой рощице на берегу чистенького говорливого ручья.
Чабанский пес в обалделой задумчивости сидел у разрытой ямки с чьими-то протухшими внутренностями. Чьими-то? Ну, конечно, бараньими! Тут пахло еще лисьими следами. Лиса и разрывала землю — это точно. А вот кто закапывал бараньи кишки? Кто оставил отпечатки сапог у самой воды? Не медведь же! Медведи сапог не носят.
Жора угрюмо посмотрел на нас и с усилием выдавил из себя малопонятное вяканье. Он сильно заикался…
Так вот где собака зарыта!
Бедняга не перенес публичных упреков в недобросовестной работе. Он знал, что ни в чем не виноват, а чувство вины все равно мучило его. Он знал, что медведь не нападал на отару, и все же ему было стыдно, что он не отогнал… медведя. Незатейливое сознание простодушного пса не могло вместить две противоположные вещи: с одной стороны дело обстояло так, а с другой — было представлено совсем иначе. И Жора обвинен и осыпан насмешками. «Ха-ха! Лаять разучился!» Вынести это для простой честной собаки так же трудно, как находиться одновременно в двух разных местах. Тяжелая нервная встряска… Тяжелая косолапая речь…
Родиться бы ему охотничьей собакой!
Кусочек четвертый
«Жизнь, конечно, не может состоять из одной сплошной охоты», — вот что я подумала после размышлений над четвертым куском. Есть еще и другая важная часть собачьего бытия. Приходит время — и ты даришь миру и людям нескольких новых живых существ, а этим новым существам даришь мир со всеми его потрохами — лесами и полями, зверями и птицами, зноем и стужей, ветрами и запахами. Нет, не случайно я избегала до сих пор этой темы. Не хочется и теперь, не захочется и впредь распространяться по поводу короткой радости материнства и продолжительной горечи утрат.
Нехорошая тема. Зверски больная тема…
Разумеется, бывали и счастливые моменты, когда вся душа так и виляла хвостиком, но… Но затем хвостик твоей души будто защемляли дверью и долго-долго не отпускали.
Вспоминаю о детях, с которыми приходилось расставаться, едва они успевали продрать синенькие глазки на свет божий, и мне становится беспредельно грустно.
Где вы сейчас, черненькие с подпалинами, рыженькие с белым, серенькие с желтым? Какие руки надевают на вас ошейники, на каких тропах вы ищете звериные следы, к каким запахам принюхиваетесь? Сопутствует ли вам охотничье счастье, достаточно ли силы в мускулах, храбрости в сердце и похлебки в миске? И не слишком ли вас донимают блохи?
Об отцах моих детей вспоминаю редко и неохотно. Да что с них взять! Сначала этот народ лебезит, сюсюкает, каждый кобель так и норовит превратиться в один большой, умильно виляющий хвост. Ну а потом? Ищи-свищи!
Нет, не всегда удается жить, как хочется. Тебя сажают на цепь, а ты желаешь гулять; тебя поднимают затемно и запихивают в машину, а тебе хочется еще немножко поспать; тебя загоняют в мокрые и колючие заросли, а ты чувствуешь, зверя там нет, и надо бы сказать об этом, но знаешь, что все равно не поймут; тебя угощают голыми костями, а тут, ну, прямо до одури, грезится хороший кусок жирного мяса. Отчего жизнь устроена так, а не иначе? Наверное, оттого, что и мы, собаки, не даем кое-кому жить по-своему. Кабан нежится в своем мазиве, а я грубо сгоняю его с места; кабан стремится в сторону, а я заставляю его держаться прямо; кабан приходит ночью на огород и хочет набить брюхо картошкой, а я поднимаю шум и оставляю его голодным. Тогда сообразительный ворюга отправляется на опушку леса и проникает на кукурузное поле, где дозревают увесистые початки… Постойте! Кабан попортит уйму растений, а ведь люди хотят сохранить зерно в целости и сохранности! Вот то-то и оно! И опять жизнь получается какой-то нескладной.
Кстати, о кукурузе. И, кстати, о моем старинном «приятеле» — матером секаче.
На одной лесной опушке люди из ближнего села (не помню его названия) за месяц до уборки огородили небольшое кукурузное поле металлической сеткой. Думали, хоть на этот раз уберегут урожай от диких свиней. И, когда ставили последний участок ограды, не знали, что заперли внутри целую ораву этих длиннорылых, которые не успели с утра пораньше перебежать в лес. Так они и провели свой бархатный сезон среди сочных стеблей кукурузы. (А я еще думала: куда это запропал мой матерый). Когда люди потом увидели, во что превратилось поле, — оно было похоже на голову Палыча: по краям еще что-то растет, а посередине лысина, — они пришли в ярость. Наступило время жатвы, но кабаны ее уже провели. Пожали плоды человеческого труда.
