Евгений Рудашевский - Здравствуй, брат мой Бзоу
— Ах, ты! — крикнул он и прыгнул с лодки.
Бзоу переворачивался, вскидывал голову, шлёпал хвостом, подплывал к юноше, носом упирался ему в грудь, нырял, подталкивал друга снизу, потом прятался; принялся выпрыгивать высокими дугами.
Амза оставил и обиду, и сомнения. Бзоу снова был рядом.
Потом, когда ослабло счастье долгожданной встречи, юноша натирал дельфину голову и шептал:
— Где тебя носило, паразит!
— А ты переживал, — улыбался Даут. Потом добавил: — Ты… рассказывал, что катался на нём; ну, как на лошади, только….
— Да!
— Покажи! И мне дай! А-то опять уплывёт!
Сняв сапоги, Даут зажал нос и спиной повалился в воду.
Второго августа отмечали сорокатрехлетие Саши Джантыма. Он ещё не исполнил годовой траур по смерти матери, поэтому праздник был скромный, тихий. Именинник бы вовсе отказался от веселья, но не хотел этим обидеть друзей.
Зная горе в семье Джантыма, гости были сдержаны до вина; пели без инструментов и танцев. Празднество оказалось простым застольем с хорошими разговорами и едой. Во дворе устроили два стола, но мест получилось мало. Пришлось стелить столы в апацхе, на веранде. Тосты, однако, произносились разом, для всех.
— Вот и наша, Сатаней-Гуаша! — рассмеялся Джантым, завидев Хиблу.
— Ты это брось! По старости совсем дуреешь, да? — рассмеялась женщина.
Несмотря на улыбчивость, Хибла была сосредоточена. Она знала, что среди гостей — Айнач, племянница Батала Абиджа, у которой прежде был интерес к Валере. Однажды шумной ссорой Айнач едва не лишила семью Кагуа отца. Соседи за девятью годами об этом позабыли, но Хибла помнила каждую фразу того злого вечера. Валера же заботился здесь лишь вином, мясными блюдами да тхкемали.
— У-у! Если б меня отец не держал, не пугал бы женихов, так было бы у меня пять сыновей! — жаловалась баба Тина, трогая больные колени. — Дикообразные законы были! Что! Тогда ведь с девушкой даже познакомиться нельзя было парню!
— Вот… Говорю! Следили, да! Именно следили! — рассказывал соседу Саша Джантым. — Только мы с Айнач вышли, так я и это… сразу заметил, что стоит кто-то; идём — он за нами. И ведь темно, я даже понять не мог, кто это! Говорю, что следили!
— И что же, он позволяет себя трогать? — спрашивал у Амзы Гваж Джантым, дядя Саши.
— Да! Я даже катаюсь на нём, — улыбался юноша.
— Это как же?
— Ну… берусь за спину, то есть за плавник, а он плывёт. Так и катаюсь.
— Ты его, наверное, кормишь?
— Редко. Рыбёшек пять-шесть в день, не больше. Если отец рядом, то и одной не дам.
— Ишь, ты! — рассмеялся Гваж, поглаживая усы. Айнач по его кивку долила в стакан вино.
Со стороны леса послышался крик шакалов. «Гаал-ка-ка-ка-ка», — кричали они звонко и протяжно; то по одному, то вместе. Неприятный, язвительный звук, во мраке способный поднять в человеке не страх, но брезгливое опасение. Знавшие шакалов говорили, что повадки у них такие же гадкие, как голос, но признавали, что видом зверь приятен.
— Слыхал, чего? — улыбнулся Батал. — Тебя поздравляют, да.
— Нынче в горах было мало снегу, — заметил Туран. — Так шакалы осмелели, в Псху полезли. В одном доме пятьдесят цыплят поворовали.
— К нам тоже заглядывают. Слышал, у Хварцкия кур таскали.
— А на что собака ему?
— Э! Что собака, слушай! Шакал, он хитрый, как лис, ловкий, как твоя кошка. Зашёл, не заметишь, не учуешь! Ночью!
От выпитого вина и расслабления говор становился громче; чаще вскрикивали мужчины, доказывая что-то соседям, смеялись женщины. Тишина случалась только для очередного тоста, раздававшегося от разных столов — приходилось к нему оборачиваться, прислушиваться. Заур тихо подкармливал здешнего пса — тот прятался под столом и ходил от края к краю, задевая хвостом людей и выжидая, угостят ли его.
Амза, испивший шесть стаканов маслянистого вина, смотрел вверх — над верандой Джантымов плетёной крышей рос виноград, и в малые промежутки между листьев виднелись серебристые небо и луна. «Интересно, есть ли созвездие дельфина? Не может быть, чтобы древние угадывали в звёздах только медведей и скорпионов… Или они не знали, как хороши дельфины?..» — думал юноша и чувствовал, как тёплое опьянение нежит тело. Улыбка не ослабевала; хотелось говорить хорошее, нежное; радоваться, любить; жить. В этих чувствах была сонливость.
Туран вскидывал руки — до того широко, что тревожил соседа, спорил с Баталом. Хибла шепталась с Хавидой, при этом поглядывала на молчаливую Айнач. Валера, устав от еды, ухмылялся, слушал громкие слова Турана. Многие, чтобы утишить желудок, поднялись со скамеек, прогуливались по двору.
— Ты мне скажи, команды он какие-нибудь выполняет? — настаивал в своём интересе Гваж Джантым.
— Команды? — отвлёкшись от звёзд, переспросил Амза.
— Ну… ты можешь им управлять?
— Не знаю… Не пробовал. Зачем? Я с ним просто… плаваю. Он мне, как брат.
— Как брат?
— Да. Глупо, наверное, командовать братом. — Сказав это, Амза тут же выпрямился; он испугался дерзости в своих словах, поспешил промолвить: — Простите, я…
— Ну, скажем, если ты выйдешь к берегу и позовёшь, твой… дельфин приплывёт? Или он приплывает, когда захочет?
— Приплывёт, — улыбнулся Амза.
— Врёшь ты всё, — произнёс из-за спины Мзауч.
— Что? — Амза нахмурился.
— Врёшь. Не придёт он.
Юноша посмотрел в некрасивое лицо Мзауча. Злоба. Хочется ответить грубостью, унизить Мзауча злым замечанием. «Сказать о его изуродованных ногах? О его постоянно ссорящейся семье? О его широком носе?» Амза напрягся, но молчал.
— Что, нечего сказать? Он тобой пользуется. Кормишь его. Вон он к тебе и лезет. За рыбой, — Мзауч усмехнулся, махнул рукой и уже отходил, когда Амза промолвил:
— Нет!
— Что? — остановился Мзауч.
Амза дышал чаще и в дыхании своём чуял вино. Мысли, только что тихие, посвящённые звёздам, теперь вскрутились до того быстрым вихрем, что юноша не успевал их понять. Ударить. Кричать и бить. Отомстить. Если б они были наедине, он бы изорвал этого шакала в человечьей коже.
Гваж Джантым, посмеиваясь, слушал разговор.
— Докажи!
— Что?
— Что он тебя слушает. Пошли на берег. Ты его позовёшь. Там и выясним, кто прав.
— Пошли!
Шёпотом, словно заговорщики, юноши позвали Заура и Феликса; вышли в заднюю калитку.
Шли молча. Было тепло и безветренно.
Пустые улицы. Во дворах горит свет, но калитки затворены. Мотыльки летят к выставленным над изгородью фонарям — крепко ударяются о горячее стекло.
Шелест моря. Амза улыбнулся. Злость ослабла.
Стук шагов по расползающейся гальке; запах водорослей. Опрокинутые лодки в темноте казались обителью сказочных абна-уаа — лесных людей. Дома, стоявшие за дорогой, в этот час потерялись во мраке подступившего леса, берег казался диким. На воде ветром перекатывались серебряные листья; под луной извивалась шёлковая тропа.
