Геннадий Падаманс - Первостепь
Сильная Лапа проснулась рывком, моментально, как просыпаются все звери. Раз – и сна уже нет, львица полностью готова к смертельному прыжку, к борьбе, и даже к быстрому бегству, готова ко всему. Однако ничего такого не требовалось. Сытый малыш просто ёрзал во сне, что-то снилось и ему, Сильной Лапе ничего не нужно было делать. Она прислушалась к степным звукам. Всё ещё кричали чайки над рекой, не угомонились. Вдобавок к ним в другой стороне каркали вороны. И уж совсем далеко как-то странно шумели двуногие. Неинтересные были звуки, не важные, не такие, как «туки» - однако и «туки» пропали. Малыш слегка отодвинулся, и теперь его сердечко билось само по себе, материнское сердце не слышало, но львица не стала двигаться, не стала прижиматься плотнее, боясь разбудить детёныша. Вместо этого она лениво оглядывала окрестности.
Прыткая с Куцей ушли за кусты. Их не было видно, но слабый запах доносился из-за кустов, иногда также слышались негромкие щелчки, когда Прыткая отгоняла ударами хвоста назойливых мух. Куцая, кажется, спала.
Стервятник всё ещё кружил в небе, бдел на своём бессменном посту, потихоньку приглядывая сверху за львицами: вдруг те решат поохотиться и сумеют добыть еды и себе, и ему. Сильная Лапа безошибочно угадывала интерес стервятника, но не испытывала никаких охотничьих намерений. Любопытные лошади ушли к реке и всё ещё были там, шумно пили воду и плескались, львица могла их хорошо слышать, но ни какой план засады у неё не возник, ни один мускул не дрогнул призывом атаки. Нет, хорошо было львице. Просто хорошо. Хорошо и покойно. Безо всяких лошадей, безо всяких нападений и засад. Так покойно ей было, будто она всего лишь какой-нибудь камень, разогретый на солнце; или облако в небе, пушистое, белое, лёгкое-лёгкое, легче ветреной бабочки. Так казалось львице, приятно казалось – и не было у неё ни малейших желаний, ни малейших хотений, просто мгновение остановилось и чудным образом повисло. Как облако в небе висит. Такое радостное, такое простое, такое воздушное. Хорошо было львице, так хорошо – невыразимо, никаким рыком не выразишь, никаким звуком – да и не было необходимости что-нибудь выражать: для кого? Для чего? Всё имелось здесь, всё при львице, всё с нею. Ей оставалось ловить свой момент, ловить, зависать и наслаждаться.
А потом пришёл гром. Внезапный гром от земли. Внезапный и странный. Неслыханный прежде.
Львица вскочила. Детёныш проснулся. Сёстры за кустами тоже засуетились. Неслыханный гром означал перемены. Серьёзные перемены. Да и громом он показался только со страху. Ведь Сильной Лапе действительно было страшно. Неуютно и страшно. Теперь.
Ревел чужой лев. Объявлял, что он не чужой, он теперь тутошний.
Чужим теперь становился Детёныш.
****
Мамонт – воистину устрашающий зверь. Человеку, чтоб дотянуться до холки гиганта, нужно два своих полных роста. Дубоподобные ноги как будто способны истолочь камень, хотя и ступают бесшумно. А крепкие острые бивни, длиннее нескольких человеческих рук, проткнут насквозь любого, даже другого такого же мамонта, когда что-то они не поделят. Длинный цепкий хобот пригоден для многих дел. С его помощью бурый гигант может пощипывать травку или листочки с высоких деревьев, может всасывать воду или сухую пыль, но может также и вышибить мозги неосторожной гиене, ежели не поспешит несчастная увернуться. Мамонт запросто валит мощными бивнями молодую сосну, чтобы добраться до сочных иголок ближе к верхушке. И добирается. Набивает вечно урчащий живот вкусной хвоей, наполняет свои длинные-длинные кишки. И на спине тогда вздувается горб с запасами жира на голодную пору. Но теперь горбы у мамонтов опали, а животы втянулись. Потому что не стало зелёных сосен в степи. Негде мамонтам показать свою удаль. Зачахли редкие деревья. Остались пожухлые травы да горькие кусты, на которых листья скрутились в трубочки и рассыпаются в прах от малейшего ветерка. Голодно великанам. Голодно и невыносимо жарко в своих жёстких шубах.
Сердце мамонта бьётся медленнее, чем сердце двуногого. И желает он тоже медленнее, чем люди. Но желания у них часто схожи своими обманчивыми оболочками. Когда подходит зима, мамонт хочет иметь густую длинную тёплую шерсть. У него отрастает густая длинная тёплая шерсть. Когда вновь возвращается лето, мамонт хочет короткую шерсть и быстро линяет, хотя всё равно ему жарко. Но есть ещё то, чего мамонт хочет всегда, и зимой, и летом, и в жару, и в холод, будучи голодным, и будучи сытым. Мамонты – это воля степи. Её жажда силы, быть выше и больше, могуче. Всегда делать то, что хочу. Двуногие люди, наоборот, скорее разум степи. Они тщательно обдумывают всякое своё хотение. Вместе люди и мамонты создают равновесие. Ведь если бы волю ничто не обуздывало, она б возросла до размера дракона и больше. И безумно топтала бы всё подряд, травы, кусты, деревья, зверюшек и птиц. Потому мамонтам и противопоставлены люди с их коварством и хитростью, дабы огромные звери оставались всегда начеку, дабы не было у них досуга зазнаваться. Также и людям некогда зазнаваться, когда они помнят, как играючи способны растоптать их мамонты, как легко может задрать их лев. Этим достигается равновесие. Все степные силы равны в своём противодействии, и духу достаточно лишь легонечко дунуть со стороны – и будет движение, будет Сила.
Дух уже дунул. Мамонты ничего об этом не знали.
Стадо не может теперь идти быстро. Старая Мамонтиха смирилась и не пытается подгонять. Бурый Комочек не может летать, нет у него крыльев. Не голубок. Может только плестись на своих заплетающихся ножках. А стадо должно приноравливаться. И приноравливается. Старая Мамонтиха за этим строго следит. Первым делом поглядывает на малыша: как он, что с ним? Поглядит – и остановится, даст передохнуть. Так они и передыхают. Почти только и передыхают. Не будь малыша, уже вышли б к реке, наверное, вышли б, а теперь выйдут попозже. Но с малышом. С новым мамонтом.
Старая Мамонтиха не просто ведёт их к реке. Не напрямую. По пути она выискивает ложбины со съедобной травой, и стадо двигается от ложбины к ложбине, когда не ждёт уставшего детёныша. Чаще ждёт. Но всё равно двигается. Однако вчера за весь день вновь не нашли ни одной лужи, ни капли воды, даже в ложбине. Больше всех страдал Длинный Хобот, старожил этой степи, много зим повидавший, много раз ходивший со всеми к реке. Длинный Хобот спустился в овраг, стал рыть бивнями яму, разбрасывая землю основанием хобота и передней ногой. Он рыл и рыл, а стадо терпеливо поджидало. Но вода опять не желала показываться. Ничуть не желала. И в этот раз не желала. Длинный Хобот совсем обессилел и долго не мог вылезти обратно, сухой склон под ним осыпался, он постоянно сползал к своей яме. Не мог покинуть. Его подбодряли, протягивали хоботы навстречу, но он никак не мог дотянуться и ухватиться. А стадо не могло ждать. У Игруньи может пропасть молоко от недостатка влаги. И у Задиры может пропасть, которая всё ещё кормит Рваное Ухо. Трудно всем. Все не могли погибать от жажды из-за неуклюжего Длинного Хобота. И когда стадо двинулось прочь, он затрубил так протяжно, что кровь стыла в жилах от горя. А он трубил и трубил. И вдруг сумел выбраться. Тогда стадо остановилось, поджидая старшего товарища, но внезапно тот рухнул у самого края оврага. Не догнать ему остальных. А солнце всё так же палило. Мамонты поспешно вернулись, окружили павшего полукругом, подсовывали хоботы ему под бок, подталкивали бивнями, понуждая подняться и идти дальше со всеми к реке, к её зелёному берёгу, к его роскошным берёзкам и тополям, к соснам на взгорках, к ивам у самой воды – только Длинный Хобот не помнил уже о реке. И о жажде не помнил. И о голоде тоже. И теперь остальные рыли бивнями землю, вырывали остатки травы и забрасывали товарища. Чтоб лежал он спокойно, чтобы солнце не жгло его бок и стервятники не садились на тело, не клевали беззащитного, чтобы волки не грызли и гиены не рвали. Чтоб ушёл он достойно в страну теней. Они швыряли комья и пучки, а стервятники уже парили над ними, и гиены быстро сбегались со всей округи, терпеливо дожидаясь своего часа. Бесполезно что-нибудь прятать от спутников смерти. Мамонты в бесплодной ярости бросались по сторонам, пытаясь настичь изворотливых падальщиков, но те даже не злились, только слизывали жадные слюни, а стервятники сверху закрыли солнце – и тогда Старая Мамонтиха, помотав головой, протрубила: «Вперёд!» – и стадо двинулось дальше, заторопилось, и никто не оглядывался, никто не желал слышать торжествующего воя. Так будет со всеми. Но покуда живых зовёт жизнь.
