Александр Филиппович - Стая
Как бы там ни было, они сыграли свою свадьбу, и лишь на четвертый день она вернулась к людям, без которых, видимо, пока никак не представляла себе жизни.
Ночью он сам снова пришел в поселок, но в этот раз чутье зверя благоразумно остановило его у прясла: он успел расчуять запахи пота и табака ее хозяина, затаившегося где-то поблизости, потому что еще расслышал и слабый, едва уловимый, но смертельно опасный, характерный запах металла и пороха. Она, учуявши его в свою очередь, заскулила было на подворье, но он, пятясь, отполз подальше от прясла, и едва прыжками устремился в болото, за которым его ждал лес, как в угон — а нет, не подвело нисколько чутье-то! — раздался выстрел. Картечь, однако, не задев, прошла на излете мимо.
После этого он долго не приходил к поселку, продолжая некоторое время упрямо искать в тайге сестер и братьев, хотя по-прежнему никто в округе так и не откликался на его призывы. Более того, постепенно он понял даже, что теперь ему пора уже насовсем, быть может, прочь уходить из этих столь одиноких мест, но сперва его все еще удерживали здесь глухие и глубокие снега, по каким в бескормицу далеко не уйдешь, и все те же, обжитые машинами людей, дороги, а уж ближе к весне… к весне ближе уже и нечто иное, новое, еще не испытанное им прежде, но постоянно, оказывается, жившее в нем, в самой природе его чувство помешало уже ему сняться навсегда из этих мест.
Чувство это казалось неподвластным ему. Оно явилось вдруг, как прямое следствие только что пережитой любви, и явилось чувством отцовства, повинуясь которому каждый волк мечтает о стае и стремится рано или поздно, но обзавестись ею, вскормив и поставив на ноги потомство.
Да, нечто совершенно новое произошло с ним после того, как был удовлетворен инстинкт продолжения рода, и он все чаще обшаривал теперь самые глухие и захламленные места в ложбинах меж увалами, где то и дело били из-под земли не замерзающие зимою водопойные ключи, дававшие начало изобильным здешним ручьям и речкам. Он не сразу сообразил, что обшаривать все эти самые глухие уголки окрестной тайги заставляет его не что иное, как стремленье найти и оборудовать логово. Подходящих же для логова мест было здесь немало, недоступных и со свежей горной водою, однако кому оно было нужно, если семьи у него по-прежнему не было?..
Так, словно бы и в играх в отца и мужа, какие он невольно принужден был вести, согласно своему природному инстинкту, и прошла весна.
Сперва осели, а после и вовсе стаяли, как им положено, снега. Сейчас он мог бы уже и идти куда ему вздумается, куда его влекло — подальше от людей. Но вслед за зимней любовью пробудившийся в нем инстинкт отцовства удерживал его в этих местах по-прежнему, и, кормясь в одиноких охотах, чем повезет, он продолжал держаться округи поселка, чувствуя, что лишь к поздней, пожалуй, осени, когда отъестся, скопит силы да облиняет, с первыми снегами только, когда обычно приходит время взматеревшим волкам выходить на охоты стаями, он покинет все эти, приютившие его нынешнею зимою, края, вполне и достаточно гостеприимные.
Тем не менее на лето он даже оборудовал себе нечто вроде настоящего логова — в захламленной крепи, неподалеку от обжигающе холодного ручья, под вывернутой с корнем лиственницей, куда можно было пробираться несколькими удобными лазами. Но он по-прежнему был одинок и потому не всегда возвращался на дневки к этому подобию логова, а иногда заваливался на отдых где-нибудь в других местах. Что ж, он действительно оставался совершенно свободен и, кроме одной мечты-инстинкта о стае, его ничто реальное не связывало с логовом под вывернутой с корнем лиственницей…
Но вот однажды…
Уже пошла в рост трава, и за огороды крайних изб поселка люди стали выгонять коз и овец. А у него как раз подряд несколько дней охоты выдались пустыми, и, как ни предупреждал его о постоянных смертельных опасностях резкий дух близкого человеческого жилья и машин людей, на которых с лесосек в тайге к поселковой пилораме выволакивали лес, он решился все же напасть на табунок, что безо всякого присмотра как будто ощипывал траву за пряслами усадеб на узком выгоне, с трех других сторон огражденном болотом.
Сперва он отыскал среди болота едва заметную тропу к поселку — старый след от прошедшей здесь когда-то давным-давно машины, запах которой уже умер с годами. Ею, по брюхо в воде, дождавшись встречного ветра, и дополз он до выгона, да и затаился среди крайних кочек, ожидая, когда овцы с козами продвинутся настолько, чтоб в несколько прыжков удалось отрезать им путь к пряслам, а там… там хоть одна из них, да шарахнется к болоту, где он без труда настигнет ее и болотом же утащит прочь. Погоня не страшила его, потому что никакая свора собак, даже если б нашлись в поселке столь отчаянные, не смогла бы окружить его на тропе, а поодиночке… он чувствовал и знал, что может перерезать сколько угодно таких преследователей, тем более что люди не скоро смогли бы прийти им на помощь.
Он был вынослив и терпелив, как настоящий прирожденный охотник, и уже долго ждал того последнего сладостного мига охоты, какая нынче сулила ему почти что верную удачу, как учуял неожиданно слабый родной дух и, приподнявшись затем от волненья, определил и точно, откуда он исходил: волком и стаей нанесло на него вдруг от человека с мешком за спиною, какой появился среди огорода той самой усадьбы, возле которой зимою он зарезал замешкавшегося кобеля и где впервые увидел собаку, столь походившую на волчицу. Этот родной запах, этот дух стаи оказался столь силен, что он уже ничего более не был способен теперь различать, вернее — ни на что более уже не обращал внимания, ни на вонь человеческого жилья, какая всегда раньше надежно и заблаговременно предупреждала его о беде, ни на близкое дыхание коварных машин людей, каким пронизана была одежда человека с мешком. Словно не слыхал он и того, как собака скулила и выла теперь на усадьбе, откуда вдруг вышел тот человек. Не замечал он уже и того, что козы и овцы, в свою очередь заслышав его близкое присутствие, заметались по выгону, прижимаясь к пряслам.
Человек с мешком за спиною направился вдоль изгородей за поселок.
Ловко и тихо, как способен передвигаться один только зверь-охотник, всю жизнь вынужденный выслеживать добычу, он краем болота, сливаясь с пожухлой травой, еще покрывавшей не успевшие сплошь опушиться новой зеленью кочки, на расстоянии последовал за человеком, чуя временами уже не просто запах волчат у человека за спиною, а и писк самих щенков. Ему не нужен был теперь никакой след, он брал щенков и человека ве́рхом, не видя его, но точно зная, куда тот движется.
