Ян Линдблад - Белый тапир и другие ручные животные
Нам, шведам, повезло, в нашей стране множество птиц, репертуар которых включает имитацию, подчас поразительно точную. В самом деле, трудно удержаться и не поглядеть вверх, в небо, когда сойка подражает канюку!
Среди врановых наибольшую пользу из своего умения имитировать извлекают, пожалуй, ворон и сорока. Как мне кажется, именно способность ручного ворона воспроизводить человеческую речь да еще то обстоятельство, что воронов чисто гастрономически привлекали капища, где наши языческие предки занимались жертвоприношениями, помогли образоваться ореолу сверхъестественности, которым окружена эта птица в зловеще-черном наряде. Птицы Одена, которые летали во все концы и приносили вести о том, что происходило на свете, тоже ведь были воронами, возведенными в ранг его мысли и памяти — Хюгин и Мюнин. А так как птицы богов неприкосновенны, от этого, естественно, выигрывал весь вид — как выигрывал священный ибис у древних египтян и другие привилегированные животные.
Сорока тоже может научиться говорить, и она во многих местах выгадывает от людского суеверия. Между прочим, в Швеции она почти никогда не гнездится в глуши, а жмется к человеческому жилью. Возможно, ее «неприкосновенность» объясняется не только принадлежностью к врановым, но и столь важной в былые неспокойные времена склонностью поднимать шум при появлении чужаков.
Но как бы нас ни поражала способность ворона, сороки и других врановых имитировать речь человека, эти крупные представители воробьиных — жалкие приготовишки перед другими пернатыми имитаторами. Особенно хорошо известна зеленая пересмешка, в ее репертуаре больше подражаний, чем звуков, свойственных этому виду, причем темпу исполнения может позавидовать спортивный комментатор. Даже самый искушенный орнитолог с трудом успевает опознать имитируемые виды в этом стремительном каскаде звуков.
Ночными упражнениями болотной камышевки можно заслушаться, в тиши светлой ночи отчетливо различаешь в конце строфы то посвист дрозда, то стукотню зяблика, то голос овсянки, то голос кроншнепа.
А сколько еще искусных подражателей среди наших пернатых…
Помню одну ночь на Эланде. На фоне отдаленных соловьиных трелей вдруг прозвучал голос, какого я раньше никогда не слышал. Печальная чистая песенка с отдельными скрипучими нотками прерывалась на несколько секунд и тотчас возобновлялась. Она включала в себя имитацию, в том числе незнакомый мне вариант песни белобровика. Пожалуй, это было первое выступление — и первая запись — садовой камышевки на шведской земле. Возможно, она имитировала русского белобровика.
Проснешься июньским утром в горах, в спальном мешке — на бровях иней, лицо задубело от холода — и ничего, если прямо над тобой «горный соловей» варакушка щеголяет синей грудкой с алым пятнышком и поет. Поет так, что дрожит и пичуга, и посеребренная морозом березовая ветка. Солнце медленно прожигает себе путь в утреннем небе, а над всем краем льется хрустальная, чистая песенка, вобравшая в себя и музыкальные темы гор, и мелодии далекого юга.
Во всех странах можно найти множество превосходных имитаторов из отряда воробьиных. У нас держат в клетках майну, но, конечно, лучше других известны пользующиеся большим спросом попугаи — а ведь на воле, как ни странно, они не подражают другим видам, только терзают ваш слух пронзительными криками. Лишь один раз, в горах Кануну, в Гайане, я слышал, как смеялся и разговаривал попугай в дикой стае. Мне показалось, что я слышу слова из языка макуси; видно, попугай бежал из плена в индейской деревне. Подобно представителям воробьиных — ворону и сороке — попугаи в заточении отрезаны от общения с собратьями, зато усваивают слова, с которыми к ним обращается владелец. И так как они часто запечатлевают человека, нет ничего неожиданного в том, что они перенимают людскую речь. Примерно так же можно объяснить способность снегиря насвистывать целые мелодии. Печальное монотонное «ти-и-и», которое служит и стайным сигналом, и частью песенки снегиря, можно развить и добиться удивительных результатов; особенно этим увлекаются немцы.
Самым ловким имитатором среди наших пернатых я считаю скворца. Когда скворец прилетает весной, ему, как и всякому путешественнику, есть что порассказать! Прислушайтесь, он все поведает о своей жизни и странствиях. Вот отрывок из моих записей самого обыкновенного скворца. Там, где он вывелся, держали свиней, об этом говорит поросячий визг. Дверь дома, на крыше которого прилепилось гнездо, скрипела — вот так. По утрам какой-то жизнерадостный мужчина фальшиво насвистывал песенку, вы слышите ее в типично человеческом исполнении. Когда скворушка оперился, ему случалось вместе с сородичами ночевать в камышах: звучат голоса уток, камышевки-барсучка, камышовой овсянки, сердитых крачек. Иногда над камышами пролетал чеглок — наш живой магнитофон и это четко запечатлел плюс еще десятка два разных голосов, услышанных во время путешествия на юг. Но всего интереснее, что в звуковой картине плавней звучат по нескольку голосов одновременно! Утки крякают, крачки кричат, овсянка поет — и все это вместе! Задача вполне посильная для скворца, способного одновременно играть на разных частях своего голосового аппарата, заключенного в гортани. Аппарат этот помещается в месте соединения бронхов и насчитывает три, если не пять, связок, каждая из которых управляется, по-видимому, отдельным нервом и воспроизводит свою «запись» независимо от других.
Однажды утром, возвращаясь из леса, где я всю ночь слушал и имитировал птиц, я услышал тревожные голоса скворцов. Они доносились с черепичной крыши над погребом. Мороз расколол одну плитку, и птицы свили себе гнездо под ней. Тесновато, конечно, тем более что природа осчастливила молодую пару шестеркой птенцов. Дети быстро росли, и вот одного малыша вытолкнули из гнезда. На земле барахтался почти голый комочек, смахивающий на ящерицу. Возвращать его в сляпанное кое-как гнездо (скворцы нерадивые строители) не имело смысла, оставить так — кошка живо расправится. И как ни возмущались горластые родители, я унес неуклюжий комочек с собой.
К тому времени я накопил некоторый опыт, знал, как обращаться с птицами, как их выкармливать. Я уже кончил гимназию, передо мной открывалось «светлое будущее». И со скворцами был знаком, держал дома разных тропических жителей — африканских скворцов, индийскую майну. Но, откровенно говоря, для меня они были скорее всего заморской диковиной, ведь я знал о них только то, что мог прочесть в книгах, смутно представлял себе их родину и нормальный образ жизни.
Совсем другое дело Стар, как назвал я своего шведского скворца. Возможно, где-то в подсознании жила мысль, что, спасая этого кроху, я как бы исправляю злодеяние, которое почти десять лет назад совершила моя стрела в каких-нибудь двадцати метрах от того же погреба. Но не менее важно было и то, что я неплохо изучил скворцов и их «дикие» повадки. Конечно, у Стара была своя индивидуальность, однако в целом его поведение не отличалось от поведения других скворцов, живущих на воле.
