Джеральд Даррелл - Моя семья и другие звери
И мы, забыв все на свете, склонялись с ним над микроскопом и увлеченно обсуждали одну тему за другой. Если Теодор не мог ответить на все мои многочисленные вопросы, у него для этого были книги. В книжных шкафах начинали появляться просветы, Теодор вынимал оттуда для справки том за томом, и около нас постепенно вырастала целая гора книг.
— А это вот циклоп… Cyclops viridis… Я поймал его как-то около Говино. Это самка с яичными сумками. Я сейчас отрегулирую… ты сможешь очень хорошо рассмотреть яички… А теперь я помещу ее в пробирку… э… гм… тут вот еще несколько видов циклопов, найденных на Корфу.
В кружке яркого белого света появляется странное существо. Грушевидное тело, длинные усики дрожат в негодовании, хвост как веточка вереска и с каждой стороны (словно переброшенные через спину осла мешки с луком) две большие сумки, набитые розовыми бусинками.
— …называются они циклопами потому, что у них, как ты можешь видеть, всего один глаз посреди лба. То есть посреди того, что могло бы быть лбом, если б циклопы его имели. В греческой мифологии циклоп был из тех великанов… с одним глазом. Они ковали для Гефеста железо.
За окном теплый ветер трогал скрипучие ставни, а по оконному стеклу, будто прозрачные головастики, катились друг за другом дождевые капли.
— Ага! Удивительно, что ты об этом заговорил. У крестьян в Салониках есть такое же… э… суеверие. Нет, не только суеверие. Тут у меня в одной книге очень интересно рассказано о вампирах в… гм… Боснии. Видимо, местные жители…
Приносили чай, пирожные с пышным слоем крема, горячие гренки под пеленой тающего масла. Сияли чашки, легкий пар поднимался из носика чайника.
— …но, с другой стороны, нельзя утверждать, что на Марсе не может быть жизни. Мне кажется, какие-то формы жизни там будут найдены… э… открыты, если нам удастся когда-нибудь туда попасть. Только не надо думать, что любая форма жизни, найденная там, будет сходна…
Теодор сидел за столом в своем изящном костюме из твида и медленно, методично жевал гренок. Борода его распушилась, в глазах всякий раз вспыхивал огонь, как только в наш разговор вплеталась новая тема. Запас его знаний казался мне неистощимым. Это был настоящий кладезь премудрости, и я без устали черпал из него. Чего бы мы ни коснулись в нашей беседе, Теодор обо всем мог рассказать что-нибудь интересное.
Наконец Спиро подавал мне с улицы громкие сигналы, и я с сожалением поднимался из-за стола.
— До свиданья, — говорил Теодор, дергая мне руку. — Рад был повидаться с тобой… э… нет, нет, нисколько. Жду тебя в четверг. Когда наладится погода… э… будет не так мокро… словом, весною… мы сможем совершать с тобой прогулки… поищем что-нибудь… В канавах в Вальде-Ропа встречается кое-что интересное… гм, да… Ну, до свиданья… Не стоит.
Весело насвистывая песенку, Спиро вез меня домой по темной, мокрой дороге, а я сидел рядом с ним и мечтал о весне, мечтал о тех замечательных животных, которых мы с Теодором будем ловить.
Теплый ветер и зимние дожди в конце концов так отполировали небо, что, когда наступил январь, оно засияло ясной, нежной голубизной, той самой голубизной, какою светятся маленькие язычки пламени, пожирающие стволы олив в ямах, где выжигают древесный уголь. Ночи стояли тихие и прохладные, луна на небе была совсем тусклая, и на море от нее ложились лишь едва приметные серебряные блики. После бледной, прозрачной зари в небо, будто гигантский кокон, поднималось закутанное в дымку солнце и обрызгивало остров тонкой золотой пылью.
С мартом пришла весна. Остров покрылся цветами, заблагоухал, заиграл светлой зеленью. Кипарисы, всю зиму со свистом метавшиеся по ветру, стояли теперь прямые и гладкие, под легким плащом из зеленовато-белых шишечек. Всюду цвели восковые желтые крокусы, кучками выбивались среди корней деревьев, сбегали по откосам речных берегов. Под кустами миртов гиацинты набирали свои похожие на фуксиновые леденцы бутоны, а по дубовым чащам разлилась синеватая дымка буйно цветущих ирисов. Хрупкие, нежные анемоны распускали кремовые венчики с винно-красным отливом по краям. Лютики, чина, асфодели и сотни других цветов сплошь покрывали теперь поля и леса. Даже тысячелетние оливы, согнутые и дуплистые, украсились кистями мелких кремовых цветков, скромных и все же нарядных, как и подобает в их почтенном возрасте. Да, уж это была весна так весна: весь остров дрожал и гудел от ее шагов, все живое откликалось на ее приход. Это узнавалось по сиянию цветочных лепестков, по яркости птичьих перьев, по блеску в темных влажных глазах деревенских девушек. Среди сочной зелени в залитых водой канавах гремел восторженный хор лягушек. В деревенских кофейнях вино словно бы потемнело и стало как-то хмельней. Загрубелые, шершавые пальцы перебирали струны гитары с какой-то удивительной мягкостью, а звучные голоса распевали живую веселую песенку.
На нашу семью весна действовала по-разному. Ларри купил себе гитару и большой бочонок крепкого красного вина. Теперь он отрывался иногда от работы, бренчал на гитаре и мягким голосом пел старинные романсы, все время подливая себе в стакан. Это навевало на Ларри меланхолию, песни его становились все печальнее, и после каждой из них он делал передышку, чтобы сообщить, если кто-либо из нас оказывался поблизости, что весна для него означает не начало нового года, а смерть старого. Кончину, говорил он, извлекая из гитары зловещие звуки, и начинал зевать все сильнее.
Как-то вечером мы все ушли из дому, оставив Ларри наедине с мамой. Весь вечер он пел песни, одну заунывнее другой, и это в конце концов вызвало у обоих острый приступ тоски. Они попробовали смягчить ее вином, но, к сожалению, результат получился обратный, так как оба не привыкли к крепким винам Греции. Вернувшись домой, мы были несколько удивлены, что мама встречает нас на пороге дома с фонарем в руках. С большим достоинством и точностью она сообщила нам, что хочет быть похороненной под кустами роз. Новизна этого сообщения заключалась в том, что для погребения останков было выбрано такое доступное место. Мама уже потратила немало времени, выбирая места, где ее похоронят, но все они были расположены в такой невероятной дали, что нам всегда представлялась похоронная процессия, свалившаяся у дороги без сил еще задолго до конца пути.
Но, если не считать таких случаев, весна для мамы означала бесконечное множество свежих овощей, с которыми она экспериментировала, и изобилие новых цветов в саду, так восхищавших ее. Из кухни стало поступать потрясающее количество новых блюд — супов, тушений, закусок, приправ — и каждое из них было сочнее, душистее и экзотичнее, чем предыдущее. У Ларри начались нелады с желудком. Презирая простейшее лекарство — есть поменьше, — он запасся огромной банкой соды и торжественно принимал определенную дозу всякий раз после еды.
— Зачем столько есть, милый, если это тебе вредит? — спросила мама.
— Если бы я ел меньше, это было бы неуважением к твоему кулинарному искусству, — ответил Ларри елейным голосом.
— Ты ужасно толстеешь, — заявила Марго. — Это тебе не на пользу.
— Ерунда! — с беспокойством произнес Ларри. — Я вовсе не толстею. Мама, скажи?
— Пожалуй, ты прибавил немного в весе, — решила мама, окидывая его критическим взглядом.
— А все по твоей вине, — необдуманно сказал Ларри. — Без конца соблазняешь меня этими ароматными блюдами. Дело дойдет до язвы. Надо переходить на диету. Марго, ты можешь предложить мне хорошую диету?
— Конечно, — сказала Марго, с восторгом обращаясь к своей излюбленной теме. — Попробуй диету из апельсинового сока и салата. Это очень полезно. А можешь сесть на молоко и сырые овощи. Тоже очень полезная диета, но отнимает много времени. Есть еще диета из вареной рыбы и черного хлеба. Только я пока не знаю, что это такое, я ее еще не пробовала.
— Бог мой! — воскликнул совершенно потрясенный Ларри. — И это называется диетой?
— Да, — серьезно ответила Марго. — И все они очень полезны.
— Ну нет! — твердо сказал Ларри. — Не стану я этого делать. Я не какое-нибудь копытное, чтобы мерами изгрызать сырые фрукты и овощи. Вы все должны примириться с тем, что я уйду от вас в молодые годы, погибнув от ожирения сердца.
В следующий раз он принял большую порцию соды перед едой и потом жаловался, что вся пища имеет какой-то странный вкус.
На Марго весна всегда действовала скверно. Заботы о внешности, и без того имевшие для нее первостепенное значение, стали теперь настоящим безумием. Спальня ее была сплошь завалена кипами выстиранной и выглаженной одежды, а кругом на веревках болталось еще множество всяких только что постиранных вещей. Марго носилась по дому с грудами прозрачного белья и флаконами духов, и всюду слышалось ее нескладное пение. Она ловила каждый удобный случай, чтобы юркнуть вдруг в ванную, взметнув за собой белый вихрь полотенец. А уж оттуда ее нельзя было вытянуть никакими силами. Все мы по очереди кричали и колотили в дверь и в ответ всякий раз слышали заверения, что она уже почти готова. Заверения эти, как мы знали по горькому опыту, вовсе ничего не значили. Но вот наконец Марго появлялась перед нами вымытая до блеска и, напевая, уходила загорать в оливковые рощи или же спускалась к морю купаться. В одну из таких экскурсий она встретила на берегу невероятно красивого турка. По своей скромности Марго никому не сообщила о частых свиданиях с этим красавцем, думая, как она объясняла потом, что для нас это будет неинтересно. Обнаружил все, разумеется, Спиро. Он неустанно пекся о благоденствии Марго с ревностным участием сенбернара, и ей почти никогда не удавалось ничего сделать, о чем бы не проведал Спиро. Теперь он постарался застать маму утром на кухне одну, осторожно огляделся, убеждаясь, что их никто не подслушивает, глубоко вздохнул и открыл тайну.
