Станислав Олефир - Встречи в Колымской тайге
Давно закончились скалы, ложе ручья здесь крутое. Он сузился, притих, и звенят только водопады. Здесь лиственницы тянутся узкой гривкой, все остальное покрыто зарослями стланика и ольховника. Мы уже трижды поднимали небольшие куропачьи стаи. Две белоснежные птицы стали нашей добычей. Сейчас же объявляем перекур. Отыскиваем упавшее сучковатое дерево, располагаемся табором, разводим костер.
Куропатки уже ощипаны. Многие животные во время опасности оставляют в зубах хищника пух или перо. Догонит лиса зайца, ухватит зубами за бок, а тот всю шерсть из бока ей в зубах оставит, сам — в кусты. Пока лиса от шерсти прокашляется, косого и след простыл. Через некоторое время шерсть на голом боку зайца вырастает так же густо и пышно.
Оперение только что убитой куропатки снимается легко и чисто. Но стоит тушке остыть, каждое перо придется выдирать буквально с кожей. Перья не выбрасываем, а собираем в целлофановый мешочек. Это чудесная маскировка для капканов и приманка к тому же.
— Чуф-чуф! Фу-фу-у, — раздалось за нашими спинами, — ч-ч-ч!
Седая чернохвостая белка змейкой взвилась на лиственницу, перепрыгнула на соседнее дерево и замелькала среди веток.
Бумка метнулась к лиственнице, зарычала и гавкнула на белку. Та, в свою очередь, фыркнула на Бумку и сердито шоркнула лапами по коре.
Белка уже выкуняла — пышная зимняя шуба отливает сталью. Хвост линяет раз в год и все время остается черен, кисточки на ушах зверька только что пробиваются. Значит, первое впечатление обманчиво. Пока кисточки не отрастут и не загнутся назад, белку трогать нельзя.
Давно отозванная Бумка поглядывала то на белку, то на нас. Ей не терпелось еще поохотиться, но она уже усвоила слова «лежать», «нельзя», «ко мне» и знала, что можно получить, если не послушаться.
Но вот белка начала спускаться. Пробежит метр-полтора по стволу, усядется на сучок. Потом тихо так: «круц-круц» — и еще немного спустится. Так она добралась почти до земли и уже настроилась было прыгнуть, но Лёня звякнул крышкой котелка, и зверек галопом вверх по лиственнице.
Мы уже допивали чай, когда белка наконец-то поняла, что мы ей ничем не угрожаем, спустилась к самым корням, спрыгнула на снег и черным кузнечиком поскакала между деревьями…
За куртинкой высоких лиственниц и могучим ольховником раскинулось небольшое озеро. Поднимаемся на крутой противоположный берег и попадаем на водораздел. Где-то под камнями вызванивает вода. Сейчас из-под наших ног вытекают два ручейка: один бежит на юг, к Лакланде; другой на север, в какую-то другую реку. Пробуем проследить путь ручейка-северянина.
Через сотню метров попадаем на баранью тропу. Спускаться здесь легко и быстро. Лес тянется узкой полосой и просматривается насквозь. Деревья высокие и тонкие. На некоторых темнеют гнезда. Все чаще встречаются беличьи следы. В некоторых местах натропили небольшие горностаи. Соболиных следов не видно.
Распадок неожиданно разделяется на два больших рукава. Правый как будто чуть пошире, и тайга в нем погуще. Поворачиваем направо, проходим километра полтора и упираемся в тупик. Здесь совсем недавно паслись бараны. Видим открытые кустики пушицы, россыпи бараньих катышков. В нескольких местах желтеют лежки. Это для меня новость. Я считал, что бараны отдыхают только у подножия скал.
Возвращаемся назад, выходим в левый рукав — и сейчас же открытие. В этом распадке лет 20–30 назад заготавливали лес. Остались только мелкие лиственнички. Крупные и средние деревья срублены. Из-под снега темнеют пни. Это нас расстроило: там, где лес выбран, хорошей охоты не жди.
Вечереет. Достаточно поисков, пора останавливаться.
Проходим еще несколько сотен метров и видим штабель метровки — коротких бревен — и почти рядом огромную красноватую цистерну. Одна боковина цистерны вырезана. Находим три разбитые кровати, остов полуприцепа, две ржавые бочки.
Решено: будем ночевать в цистерне. Она чиста, и нигде никаких запахов. Выстилаю дно метровкой, накрываю стлаником, готовлю постель. Лёня отгребает снег от задней стенки и разжигает костер. От стенки сразу дохнуло теплом.
4 октября
Возвращаемся с Лиры, Лёня заявляет:
— Борща хочу!
Борщ у нас есть. Неделя как сварили, пару мисок съели, остальное в «колымский холодильник» — на крышу. Вот только поварешку забыли. На второй день кастрюля под гречневую кашу потребовалась. Я попросил Лёню принести от плота запасную.
— Нечего ноги без толку бить, — отвечает он. — Сейчас я борщ из кастрюли вытяну целиком.
Он занес кастрюлю в избушку, чуть подогрел ее и извлек варево за поварешку.
— Видишь, какое эскимо получилось!
Прицепил Лёня борщ за поварешку на лиственничную ветку…
Вот из-за лиственничника выплывает угол избушки с прислоненными к нему жердями. Сейчас же делается покойно и уютно, словно мы возвратились домой и здесь все нам рады.
Уже видны мешки под навесом, лежащие у двери чурки, топор в одной из чурок.
— Браток, а где борщ? Ты не снимал? — озабочен Лёня.
Нет, борща я не трогал.
Под лиственницей следы… росомахи. Абсолютно свежие! Моросит легкий снежок, но отпечатки даже не припорошены. Росомаха подошла со стороны плеса. Почти у самой избушки на сухой лиственнице висят мешки с приманкой и продуктами, но росомаха выбрала борщ.
Дело к вечеру. Заскочили в избушку, отыскали запасные батарейки, заменили куртки на пиджаки и — налегке по следу.
Росомаха пересекла лиственничник, вышла на Тайный и по берегу ручья подалась вверх. Бумка, заразившись общим азартом, деловито бежит впереди, поминутно оглядывается.
По правому берегу Тайного тянется невысокая терраска, с нее обзор лучше, чем отсюда.
— Лёня, — обращаюсь к брату, — я пойду следом, а ты взбирайся на террасу.
Дальше ручей делает крутой изгиб. Там островок густой тайги. Росомаший след тянется прямо. След ровный, чистый. Ну и сила — нести в зубах пятикилограммовую, столь нетранспортабельную глыбу и ни разу не коснуться ею снега!
Лёня пошел в обход. А я, спрямляя путь, оторвался от следа. Перепрыгнул ручей, назад вернуться не могу — глубоко. Вода бурлит, клокочет, как в настоящей реке. Вот тебе и Тайный!
Наконец перекат. Только ступил в воду — в тот же миг выстрел, за ним второй. Крики, лай и снова выстрелы.
Продираюсь на террасу и вижу такую картину. Метрах в трехстах по склону крутой сопки спокойно бежит росомаха. Черная-черная. Никакого светлого круга на ее спине нет. Большой хвост чуть приподнят, на манер лошадиного, голова же опущена к самой земле, словно росомаха выискивает что-то.
Лёня стоит на одном колене, ведет беглый огонь и ругается. Он где-то потерял шапку, лицо злое, глаза прищурены. Волосы мешают целиться, он раз за разом отбрасывает их движением головы. Росомаха уходит как бы по полукругу. Бумка стоит рядом с Лёней и по-хозяйски лает на зверя.
Прицеливаюсь в похитительницу. Наверное, мое ружье стреляет не так, как Лёнино, потому что росомаха остановилась и оглянулась.
Я хорошо вижу, что она без добычи, если можно так назвать краснодарский борщ. Росомаха стояла секунд пять–десять, затем отвернулась, наклонила голову и спокойно протрусила на сопку.
— Кончай, — говорю брату. — Главное, борщ отвоевали.
Заглядываем в ложбинку и видим на ее дне красноватую глыбу. Это наш борщ. Разбиваем спасенную еду, выручаем поварешку и отправляемся домой. Нужно будет в этой ложбине поставить большой капкан.
5 октября
За это время, не считая росомахи, приходили в гости заяц, белка, горностай, поползень, кукши, кедровки и куропатки. Но больше всего нами интересуются мыши. Придешь в избушку, сунешься в посудину, а там рыжая спина выглядывает. Начинаем выяснять, кто на столе оставил молоко или чай. И нам неприятности и мышке горе.
Мы привезли с собой три мешка проваренных в стланиковой хвое и извести капканов. Они переложены травой, зеленой, душистой. Такая упаковка лучше всего предохраняет самоловы от посторонних запахов. Еще при закладке базовой избушки в том месте, где через морену проходила заячья тропа, Лёня привязал под лиственничкой снопик зеленки.
— Мы этого зайца трогать не будем, — заявил он. — Даже волк возле логова не охотится.
Заяц с достоинством принял такое условие. Он почти каждую ночь поднимался к нам на морену, обходил избушку, а затем направлялся к снопику. Усаживался на задние лапы и не спеша выбирал понравившиеся травинки. Заяц был хуторянином, ни с кем дружбу не водил, и ни разу его следы не уходили дальше левого берега Тайного. Сена он съедал немного, его больше привлекал мешок из-под приманки, брошенный за ненадобностью тут же. В грубой, пропитанной сукровицей мешковине заяц выгрыз две большие дыры. Любопытно, что у сена заяц оставил немало объедков, возле мешка же не валялось и ниточки.
