Юрий Куранов - Избранное
Впереди за яблоневым садом, показались огни. И видно было, как в доме ходит высокий человек и размахивает рукой. Казалось, человек произносит речь. Дятел сорвался с рукава и полетел в сторону окон.
— А нам туда, — девушка кивнула в сторону длинного каменного здания под высокой крышей. Окна этого здания были темны.
Девушка подошла к двери, тронула ручку, и дверь отворилась. Девушка взяла Андрея за руку и повела длинным темным коридором. Поднялись по деревянной лестнице. Не то на чердак, не то на антресоли. В темноте различить можно было железную решетчатую дверь. На двери висел большой замок. Девушка тронула замок и раскрыла его. Распахнула тяжелые двери, прошла первой. Коснулась пальцами стены, под потолком зажглись большие свечи.
Здесь было тепло. Здесь пахло хорошим старым деревом, бумагой, фарфором и какими-то сильными духами. Казалось, пахнет малиновым вином, легким оттого, что коснулись его молодые женские губы.
— А вдруг сюда придут? — сказал Андрей.
— Сюда никто не придет, — сказала девушка.
— Увидят свет и придут, — сказал Андрей.
— Никто не увидит, — сказала девушка. — Это, можно подумать, и не свет. Это свечи.
— А вдруг все же увидят?
— Если и увидят, не пойдут. Побоятся. Кто в закрытом доме может ходить при свечах?
Девушка подошла к застекленному шкафу, раскрыла его и вынула небольшой флакон малинового цвета. Она вывернула стеклянную пробку флакона и подала флакон Андрею. Андрей поднес флакон к лицу и тихо засмеялся. Перед ним поплыли открытые, слегка тронутые светом плечи. Плечи склонены и прячутся в черное тяжелое платье. И голова женщины склонена, глаза смотрят невесело, губы приоткрыты, готовые не то улыбнуться, не то засмеяться. Волосы гладко уложены. Тонкая нитка поблескивает на шее. Плечи плывут и колышутся в танце.
— Долго нельзя, — сказала девушка и взяла флакон у Андрея. — Это просто духи старой давности.
Девушка присела на корточки, с нижней полки сняла высокий белесоватый кувшин. Подала его Андрею и сказала:
— Это не кувшин. Это керосиновая лампа. Она светила той, кого Вульф обозначает в своем дневнике «А. П.». А поэт написал ей стихи, которые теперь поют и не могут надивиться их красоте. Правда, лампа семидесятых годов. Но все же.
В руках лампа оказалась легкой и прохладной. По зеленоватому ее фарфору распустились белые цветы, цвел шиповник. Над шиповником висели стрекозы и бабочки. Девушка зажгла спичку и засветила лампу.
— Жаль, что нет стекла, — сказала она, — но это ничего.
Лампа не чадила. Цветы, стрекозы, бабочки засияли и подернулись воздухом. Девушка прошла с лампой в угол чердака. Там из темноты выступило с детства знакомое Андрею лицо.
— Это тоже фарфор, — сказала девушка. — Вернее, внешняя форма. Работа скульптора Трубецкого. Он лепил еще Льва Толстого.
Из глубины угла смотрело умное, тревожное лицо. Взбитые высокие волосы, распавшиеся бакенбарды, напряженный лоб и глубоко заложенный под веки взгляд, полный ожидания и чуткости. При свете лампы можно было подумать, что портрет отлит не из фарфора, а из чистого и плотного льда, внутри которого светит луна. И свет ее ровен, спокоен и мудр.
Внизу во входной двери громко повернулся ключ. Девушка замерла. Ключ повернулся еще раз, и звук его резко отдался в пустом доме. Послышались шаги. Девушка задула огонь и лампу поставила на стол. Насторожилась. Шаги спокойно приближались. Заскрипела лестница.
— Один встанет за этот шкаф, а другой за этот, — шепнула девушка. — Только нужно замереть и не бояться. Да и вообще бояться нечего. Он добрый.
Человек поднялся по лестнице, прошел в раскрытую дверь. Остановился.
— Добрый день вам, господа, — произнес человек широким, красивым голосом.
Голос этот был Андрею уже знаком.
— Впрочем, не день, а ночь, — сказал голос.
Человек прошелся.
— Лампу на столе забыли, — сказал он укоризненно. — Чего вы тут делаете? Шкаф не заперли.
Человек взял со стола лампу и поставил в шкаф. Еще раз прошелся. Сел за стол.
— Ну, что вы мне скажете?
Помолчал.
— Чего вы без меня тут рассмотрите…
Еще помолчал.
— Вон в шкафу дорожный столик-шкатулка для игры в карты. А на шкафу чайный сервиз саксонского фарфора «Голубые мечи». Сервиз для интимных бесед. На две персоны.
Помолчал еще.
— А здесь клинки. Легкие как перо. Возьмешь в руку — и сам превратишься в поэму.
Долго сидел молча. Встал, еще прошелся по половицам.
— Дятла притащили на ночь глядя, — вздохнул и еще раз прошелся. — Нет чтобы прийти как люди. Беда мне с вами. Молодежь…
Он потушил свечи. Спустился в коридор. И уже в коридоре тихо сказал:
— Ну что поделаешь… Что с вами поделаешь…
Вышел и запер дверь на ключ.
Девушка выбежала из-за своего шкафа, на котором как раз и стоял чайный сервиз на две персоны. Она взяла Андрея за руку и потащила вниз, осторожно и мелко ступая по коридору. Тихо смеялась и говорила:
— А сам-то? Сам-то молодой был не лучше. Такой был шустрый человечек.
8Ночь оцепенила аллеи, глубину сада, лес, огни деревенских изб за Соротью. Дым уже стлался синей тенью, он висел в воздухе, как внимательный и чуткий чей-то слух.
Девушка хихикала, глядя под ноги, и весело рассказывала:
— Это он только кажется такой строгий. Да и на его месте нельзя слишком ласковым быть. А как один останется дома, чего только не чудит. По стенам у него подковы набиты, колокола висят да колокольчики и повсюду самовары. Самовары. — Девушка широко развела вокруг руками. — Одни самовары вокруг. Сядет он среди веранды, как царь-император. И самый пузатый самовар на стол выставит. Хлопнет ладонью по столу, в самоваре угли загудят. Зашипит самовар, как боярин, запыхтит, распахнет шубу, живот медный выкатит, шапку лисью сорвет с головы — да об стол ее со всего размаху. И сапогом притопнет, и засвистит в кулак свой медный. Тут маленький под потолком колокольчик тихонько охнет. Ему другой, побойчее, отзовется. Третий будто всех приструнит да во фрунт выстроит. — Девушка хихикнула и откинула голову, будто со стороны все это разглядывала. — Тут хозяин брови надует и второй раз по столу ладонью хлопнет. Боярин пузатый упрет руки в боки и загудит зычным голосом. И чашечки фарфоровые из комнат побегут, позванивая, кружась и юбочки придерживая. И все на стол. А колокольцы и колокольчики так и ходят под потолком. Такой звон поднимут. А хозяин сидит и радуется. Чай попивает из одной да из другой чашечки. Дышит весело. — Девушка надула щеки и посмотрела на Андрея важно. — Потом нахмурит брови пуще прежнего и третий раз по столу ладонью хватит. Подковы на стенах загудят, как комары. А боярин среди стола свою самоварскую шубу скидывает и давай плясать, сапогами сафьяновыми чашки поколачивать. Сам покрикивает: «Ах, побирушки вы мои тонкорученькие!» А чашки дымятся, звенят и отскакивают. Хозяин поведет тут длинным носом, зыркнет глазом по каждому самовару. И пошли самовары да самоварчики прямо по полу. Пляшут, хихикают, звенят кто ложкой, кто чашечкой по меди да по серебру. Один что жук переваливается, другой котенком кувыркается, а те вприпрыжку поросятами бегают, похрюкивают, эти приказчичками зарумянились, с ног на голову становятся. Такой тут смех да звон, да топ пойдет. Теперь и дятел прилетит. С самовара на самовар пересаживается. По одному так ударит, а по другому дробью. Подгоняет их пританцовывать. Потом притомится, сядет на плечо к хозяину, смахнет с головы красную шапочку и шапочкой утирается. А хозяин сидит и письмо из Парижа читает. Вот как, — засмеялась девушка, — в этом доме бывает.
