Василий Юровских - Веснозапев
Все-то цветы не назовешь скоро, все-то и знать не знал, если б не вырос с малолетства возле бабушки Лукии Григорьевны. Идем, бывало, голодное брюхо урчит, а бабушка приметит какой-нибудь цветок и давай рассказывать — ну, сказка и только!
— Етот, Васько, называется синяком. Видишь, цветочек-то до чего синий, пущай внутре и розово-вороной.
— Вон какой колючий! — отдергиваю я руку.
— Дак для пользы, внучек, волос на стебле жесткий! — смеется она беззубым ртом, — Ядовит он, синяк-то. Па-ра-лизует нервы он, зато от падучей болезни им лечат людей. Ну и кровушку останавливает.
— Эвон белые да розовые цветки — порез-трава. Тысячелистником он ишшо зовется. Раны добро заживляет, кровь на ране свертывает, и сердце лечит отваром, — рассуждает ласково бабушка над зонтиками цветков. И вдруг начинает громко смеяться:
— Помнишь, Васько, как гоняло тебя до ветру? До реву гоняло, опосля ужо не бегал — ползал. Дак отваром этой травы я и отпаивала тебя. Опосля пошли в поле, увидел ты цветки да и закричал: «Баушка, гляди-ко, сколь брюшной травы!»
Так оно и было на самом деле: перестал маяться и забыл, а бабушка все помнила, все. И не серчала на детскую непамятливость, а вела и вела свою сказку о пользе трав, учила знать их, а пуще всего беречь:
— Думаешь, лес да живность можно только свести? Не-е, Васько, и травы тоже. Вытопчешь да выпластаешь их не по-людски, и не станет трав на земле. Можа и появится какая дурь, а тех уж не будет. Эвон извели же глухую крапиву…
Покуда отдыхали мы, сын разгадал птичью спевку. Молодые и правда засвистели чище. Он придвинулся ко мне и обрадованно зашептал:
— Слушай, папа, о чем вон тот поет?
— Тятю вижу, тятю вижу! — ликовал серенький петушок с указательного перста сосновой мутовки.
ОЛЬХОВОЧКА
Заклубилась листва на ивняках и ольхе и скрыла от глаз речку Ольховочку… А мы нетерпеливо сбегаем с высокой насыпи, перепрыгиваем через бетонный лоток, где шепелявит прозрачная струя, и вот уже возле речки. Насаживаем на крючок дождевых червей, спускаем на самое дно красные кисти. Неужто побрезгует, проплывет мимо окунь-батюшка?
Покоятся бамбуковые удилища на смородиновых кустиках, а мы сидим молчком. На Ольховочке в рыболове цена — терпение. Непоседа мигом обежит речку, досадливо сплюнет, смотает удочки и не оглянется больше на нее.
— Лучше на Исети ершей-обмылков дергать, чем здесь пнем торчать день-деньской, — бросит напоследок.
Но мы-то знаем ее причуды-капризы. Знаем, чем может взволновать да порадовать сердце рыбацкое. Пробьет час, и тронется в сторону поплавок, на поводу у него забьется сердце, и замрет рука в ожидании подсечки. А пока сиди, размышляй и внимай здешним певцам…
…Плывут по воде солнечные пятнышки. Где-то на самой верхней ветке черемухи расщебеталась серая славка. Восторженно как бы выговаривает «тир-ли, витюрли», взлетает, снова присаживается. А неподалеку журчит себе ручейком садовая камышовка. И только соловей заглушает ее, когда засвистит в неподражаемую «лешеву дудку».
А заслушиваться нельзя. Поплавок-то уж под кустом. И мигнуть я не успел, как он бойко нырнул вглубь. Ахаю и второпях схватываю удилище. Сопротивление сильной рыбины бросает в жар, бьет дрожь, и… до чего же велико желание поскорее увидеть свой улов. И когда окунь тяжело бухается в траву, к нему бросается мой приятель. «Кило! Полкило!» — вырывается у него.
Не улеглись еще страсти, как вначале плавно, потом стремительно повело леску на другой удочке. «Потерпи, сдержи нервы…» — шепчу я товарищу.
Снова точно такой же полосатый окунь бушует, угодив в ведерко. Тут уж не до песен птичьих, не до цветочной разноцвети. Вспышка окуневого клева ослепляет и оглушает нас, пусть и на короткое время.
Но сойдет одержимость, засвежеет вечер, и опять будет покойно на душе. Опять мы услышим и птах, и шорох трав, и голова пойдет кругом от тягучей цветочной сладости.
СУХОСТОИНА
Поднял меня с ночлега смутный сон и зябкая тревога погнала на опушку березовой рощи Кузьманихи. Там над покато-положистым увалом вызревал детски-розовый утренник, там в пояс кланялась земле гибко-стеблистая пшеница, а в подгоре у речки Крутишки зарумяневшей вишенкой высвистывала гостеприимная чечевица: «Все ло-ви-те-е, все ло-ви-те…»
Туда и продирался я сквозь вишняги выше пояса и зацеписто-своробливую шипику, натыкался на суконно-ворсистый пиканник, и, словно из брызгалок, окатывали меня росой случайно задетые зелено-сочные дудки дягиля. А паутина склеивала ресницы и налипала марлей на рот, и боярка подкарауливала — старалась врасплох закогтить мою фуражку. Очумело рвался я к опушке с ночлега, где сумерничал со мной «полуношник»-козодой, где с неподступно-высокой березы сорили сухими ветками гнезда матереющие канючата, куда меж листья мигали совами желто-зеленые звезды…
Скоро поредел подлесок, и синим небом посветлело впереди заулистое межстволье берез. И тут липуче-прилипчивая паутина опутала лицо, и, отдирая ее, наскочил на растопыренные пальцы-сучки. Сплошай чуть-чуть и окривел бы на правый глаз. Да и так подходяще саданули они в надбровье — отемнили меня. В сердцах хотел не только свернуть, суставы сучкам, а и сокрушить сухостоину-березу. Ей, пожалуй, немного и надо было, чтоб рухнуть и разлететься на поленья. Мозгловато-истлевающие корни совсем слабо держали ее в земле, и лишь мозолисто-шершавая кора да окостеневшая береста сохранили березе былую стать, хранили от неминуемого ветровала.
— Как трахну! — осерчал я и размахнулся на сухостоину кулаком. И на размахе опустилась рука… Увидал я «диво-птицу» детства — лазорево-изумрудный «ероплан». В мой рост приземлилась на бересту большая стрекоза-дозорщик. Золотисто-прозрачной слюдой отсверкивали ее узорчатые крылья, как сигнальные огоньки горели спереди на них красные пятнышки. Днем с бусистым звоном она легко носилась округ ополья и рощи, с лету вылавливала из летнего воздуха мошек, комаров и мух. И от того меньше гнусили занудные комары над моим ночлегом, не помешали мне и мошки покойно спать, пока не разбудил смутный сон.
Стрекоза дозорила долго, и было ей совсем не просто свежить рощу и поле от гнуса. И когда схолодал и посырел воздух, она высмотрела теплую сухостоину, а не живую густо налитую соком земли березу. Тут и дожидалась неутомимая дозорщица новый жар-день, тут, может быть, коротала ненастье.
Опустилась рука, и ниже стрекозы рассмотрел ужимистого в пояснице лесного муравья. Видать, припозднился он, поазартничал, оздоравливая рощу, и не поспел засветло вернуться в муравьиную деревню. А будить сторожей своих да односельчан не посмел и порешил переночевать на прогретой сухостоине.
