Людвик Ашкенази - Брут
От фронта к фронту разгуливал лишь один долговязый гремящий барабанщик — смерть.
Маленький же цирк Фердинанда Кубалы продолжал тем временем странствовать по чешским городам и весям. От местечка к местечку, от деревни к селу. Его маленькому тиру было, конечно, далеко до того другого, большого, но желающих пострелять было достаточно, и ружья не залеживались. Выиграть, вообще говоря, ничего нельзя было ни там, ни тут. Тут об этом заботился Фердинанд Кубала, а кто там — остается военной тайной. Словом, дела шли превосходно.
Фердинанд Кубала был доволен, Косина Карел тоже, хоть и работал только за жалованье; не по себе было одному Простофиле. Но этим они себе не забивали голову. Все трое были из военного оркестра. И знали один о другом все.
— Фердан, — говаривал Косина Карел, когда по вечерам при сальной свечке и с бутылкой пива они располагались в домике на колесах, — Фердан, а он, Филька-то твой, ходит за цирком, вроде дроги с черным гробом тащит. Я его насквозь вижу. А что ты, Фердан? Ты его тоже насквозь видишь?
— А чего же мне его не видеть! — кричал Кубала. — Я его еще жеребенком знал. Для него, солдатская его душа, служба завсегда на первом месте была. А главное парады — не пои, не корми, парады подавай! А ежели кто без парадов не может, тому хана! Это тебе что выпивка или карты!
— Олух он лошадиный, вот он кто, — похохатывал Косина. — Это самолюбие такое, его среди коней полно, да и среди людей тоже. На траву там или на клевер он и глядеть не желает. Он, понимаешь, хочет, чтоб ему торжественный марш играли. И чтоб раз-два-три-четыре и раз-два…
При этом оба чуточку знали, что говорят и о себе. Но вслух никогда не высказывались.
Работа у Простофили была несложная. Крутить круг от карусели. Занятие ни тяжелое, ни интересное, а просто никудышное.
Так он и вышагивал по кругу, с поникшей головой и опущенными ушами, кровь в нем текла лениво и медленно, без пены и огонька. Жевал жвачку и вспоминал двойные порции овса перед парадом.
— Посмотри-ка, Карел, — говорил Кубала, — он же этих бедных ребятишек даже толком не покрутит!
— Это все от гордости, — отвечал Косина Карел. — Упрямый он, дерьмец; это у лошадиных недоростков бывает. Он думает, таскать барабан — бог весть какой важности должность на земле. А теперь его этой должности лишили…
Однажды в трактире в Костельце-над-Черным лесом им удалась замечательная покупка. У трактирщика оказался старый граммофон и восемь пластинок духовой музыки, в том числе их старый полковый марш. Марши все были хлесткие, хоть и сильно заигранные. Услыхав их, они переглянулись, тотчас поняв один другого. Позвали трактирщика и спросили:
— Хозяин, пластинки не продадите?
— За сало я бы их отдал, — сказал хозяин, — или за сигареты. Или — за что дадите?
Наконец они их выменяли за старое одеяло, тоже казенное, и за чугунок шкварок, подработанных Фердинандом Кубалой у одной селянки-бобылки.
Все это они снесли в свой домик на колесах, заткнули жестяную трубу тряпкой и стали себе на радость крутить пластинку за пластинкой, а полковой марш — трижды. Потом надрались самогонки, которую трактирщик гнал из гнилой картошки, и вышли в холодную ночь под звезды, обнять друг друга.
— Карел, — начал Кубала, когда оба встали у забора, — интересно, Карел, что станет делать Простофиля, если ему пустить полковой марш?
— Не дури, — ответил Косина Карел. — Что ему делать? Лошади музыки не понимают.
— Карел, — сказал Фердинанд Кубала и тоскливо глянул ввысь, — я его знаю двадцать лет. Ты его не знаешь, Карел. Я его знаю…
Когда на сельской площади в Выжерках впервые грянула духовая музыка, Простофиля оцепенел. Белые кончики его ушей побелели еще больше, близорукий глаз заблестел, а ноздри затрепетали — так глубоко и взволнованно он задышал. Дети на карусели, скучавшие так, как можно скучать только на карусели, получили в этот день и за те же деньги, что всегда, удовольствия больше, чем смели мечтать.
Простофиля был весь переполнен сластью духовой музыки, как детский шарик газом легче воздуха; он едва не взвился, и огромная энергия, которую таит в себе духовой оркестр, заставляла и карусель мчаться с невиданной скоростью… все дальше и дальше. Этот дух, казалось, вселился и в деревянных карусельных лошадок.
«Барабанщик, — думал про себя Простофиля, — барабанщик Фердинанд Кубала, куда же ты смотришь? Почему не хватаешь барабан и не играешь вместе с ними? Чего ты запряг меня в эту непонятную штуковину? И почему не слышно пехоты, как она чеканит шаг, и кавалерии, как она идет на рысях? Почему здесь только кричат дети?»
Но Фердинанд Кубала о раздумьях такого рода не подозревал и понял только одно — Кавалетто клюнул. Он смотрел из окна своего домика на Простофилину ретивость, но она его нисколько не пронимала. И говорил себе, что подобный идиотизм трогает только у несмышленышей, а у старых лошадей он курам на смех. Потом для Простофили (и чего уж греха таить — и для Косины Карла) старый иллюзионист без иллюзий перевернул пластинку. А на этой стороне был полковой марш!
Через несколько минут прибежал запыхавшийся Косина, в восторге кричавший:
— Фердан! Он, балбес этакий, все время по сторонам глаза пялит. Он, дерьмец, оркестр ищет!
— Сам вижу, — ответствовал Кубала. — Это он готовится к параду. Вот погоди, пущу ему пластинку еще раз, опять то же будет.
— Ох, и стерва же ты, Фердан! — сказал Косина Карел, знавший, что он может себе позволить. — Ты даже тварь бессловесную, и ту вокруг пальца обведешь.
И оба любовно смотрели, как Простофиля весело бежит по кругу, как дети визжат, дела идут, контора пишет…
Вечером, когда все кончилось, Кубала старательно вычистил Простофилю скребницей, окатил его бадейкой холодной воды, потрепал за белые кончики ушей и сказал:
— Так что, Филя, Кавалетто мио, опять жить захотелось?
Но Простофиля спокойно жевал сено и ничего другого ему в этот момент не было надо. Ибо вечером лошадей обычно уже не волнует то, что было утром. Только странное беспокойство глодало его, словно где-то чесалось у него внутри, куда Филя не мог достать своим коротким хвостиком. В жизни он усвоил несколько вещей, и одной из них было таскать барабан за геликонами. А теперь здесь не было ни барабана, ни геликонов, но полковой марш гремел в наступающих сумерках над деревенской площадью.
Случалось, что музыку было видно, но она не играла. Однако никогда не бывало такого, чтобы она играла и ее не было видно.
«Где они, — говорил себе Простофиля, — куда идут? За какой угол свернули?» Он начал искать и без устали высматривал запропастившийся духовой оркестр. Еще никогда ни одна лошадь так часто и с такой обстоятельностью не озиралась вокруг себя. А поскольку, как все лошади, Простофиля видел плохо, достаточно было чему-нибудь заблестеть, как в нем сразу же вспыхивала надежда. Однажды это были окна в вечернем солнце, в другой раз — начищенная до блеска тарелка над вывеской парикмахера в Чешском Броде, в третий — эмалированная молочная фляга, блестевшая под затемненным уличным фонарем. Тысячу взлетов и тысячу падений пережил Простофиля в поисках призрачного оркестра.
