Лэрри Макмуртри - Одинокий голубь
После ужина и ухода Калла Август, Пи Ай, Ньют, Боливар и свиньи удалились к веранде. Свиньи рылись во дворе, иногда натыкаясь на ящерицу или кузнечика, змею или неосторожную саранчу. Боливар вытащил точило и в течение минут двадцати точил нож с красивой костяной рукояткой, который он носил у пояса. Рукоятка была выточена из рога оленя, а тонкое лезвие сверкало в лунном свете, когда Боливар осторожно водил им взад-вперед по точилу, время от времени поплевывая на камень, чтобы смочить поверхность.
Хотя Ньюту Боливар нравился и он считал его другом, его привычка каждый вечер точить нож слегка нервировала юношу. Постоянные шутки мистера Гаса оказывали свое действие, хотя Ньют и знал, что Август шутит. Он не понимал, зачем Боливар точит нож каждый Божий вечер, хотя никогда им не пользуется. Когда он задал этот вопрос Боливару, тот улыбнулся и попробовал лезвие большим пальцем руки.
– А это как жена, – ответил он. – Лучше каждый вечер гладить.
Ньют не понял, о чем речь, а Август заржал.
– Если так, то твоя жена, верно, уже основательно заржавела, Бол, – сказал он. – Ты ее точишь не чаще двух раз в году.
– Она старая, – заметил Боливар.
– Чем старше скрипка, тем слаще музыка, – ответил Август. – Мы, старички, любим поточить не меньше молодых, а может, и больше. Ты привози ее, Бол, пусть живет здесь. Только подумай, сколько сэкономишь на точилах.
– Этот ножичек войдет человеку в горло, как в масло, – сказал Пи Ай. Он умел ценить такие вещи, сам владел прекрасным ножом Боуи. У этого ножа было лезвие длиной в четырнадцать дюймов, и Пи Ай приобрел его у солдата, который вроде бы купил нож у самого Боуи. Пи Ай не точил свой нож каждый вечер, подобно Боливару, но периодически вытаскивал его из больших ножен и проверял, не затупился ли он. Это был его праздничный нож, в обычной работе, чтобы резать скот или кожу, он им не пользовался. Боливар тоже не использовал нож для каждодневной работы, но иногда, если было подходящее настроение, вытаскивал его и засаживал с размаху в стенку фургона или отрезал несколько тонких завитков невыделанной кожи, которую Ньют потом скармливал свиньям.
Август не видел большой пользы от ножей, особенно каких-то необыкновенных. Он носил в кармане старый складной нож, который употреблял в основном для того, чтобы стричь ногти. В старые времена, когда все питались главным образом дичью, он в силу необходимости таскал с собой нож для освежевания добычи, но никогда не считал нож оружием. С его точки зрения, изобретение кольта сделало все остальное оружие меньшего радиуса действия совершенно устаревшим. Для него было испытанием нервов каждый вечер слушать, как Боливар точит свой нож.
– Если уж я вынужден что-то слушать, – сказал он, – то уж я предпочел бы слушать, как ты точишь свою жену.
– Я ее не привезу, – заявил Бол. – Я тебя знаю. Ты попытаешься ее развратить.
Август засмеялся.
– Да нет, меня не слишком привлекает совращение старух, – сказал он. – А у тебя дочек нет?
– Всего девять, – ответил Боливар. Не вставая, резким движением руки он швырнул нож в ближайший фургон, где тот и застрял, подрагивая. До фургона было всего футов двадцать, так что хвалиться вроде нечем, но он хотел таким образом выразить свое отношение к дочерям. Шестерых он уже выдал замуж, но трое еще жили дома, и он души в них не чаял.
– Надеюсь, они похожи на мать, – сказал Август. – Если они пошли в тебя, то не миновать тебе кучи старых дев на шее. – Его кольт висел на спинке стула, и он потянулся, достал его из кобуры и несколько раз лениво покрутил патронник, прислушиваясь к приятным щелчкам.
Боливар пожалел, что швырнул нож, ибо это означало, что придется подниматься и идти через двор, чтобы забрать его. А у него как раз ломило бедро и еще несколько суставов – результат того, что пять лет назад он позволил лошади свалиться на себя.
Ньют понимал, что Боливар и мистер Гас оскорбляют друг друга просто от скуки, но все равно нервничал каждый раз, когда они это делали, особенно по вечерам, когда оба уже основательно поприкладывались каждый к своему кувшину. Ночь выдалась мирной и такой тихой, что он слышал звуки пианино в салуне «Сухой боб». Пианино было гордостью салуна, да и всего городка в целом. Верующие даже иногда брали его на воскресенье в церковь. К счастью, церковь находилась рядом с салуном, а у пианино имелись колесики. Кто-то из диаконов построил настил к черному ходу церкви и выложил дорожку к дверям салуна. Так что провезти пианино от салуна до церкви не составляло труда. Но такое положение вещей ставило под угрозу трезвость священников, поскольку некоторые из них считали своей обязанностью охранять пианино и проводить вечера в салуне.
Однажды в субботу они так доохранялись, что когда повезли инструмент в воскресенье утром, то съехали с настила и поломали у пианино две ножки. Поскольку в церкви не нашлось достаточного количества трезвых мужчин, чтобы внести его внутрь, миссис Пинк Хиггинс, которая на нем играла, пришлось сидеть посреди улицы и барабанить там все гимны, в то время как остальная часть верующих – десять дам и священник – стояли внутри и пели. Ситуация стала еще более неловкой, после того как Лорена Вуд вышла из черного хода салуна практически в неглиже и остановилась послу шать.
Ньют был по уши влюблен в Лорену Вуд, хотя до сей поры ему не довелось даже хоть разок с ней поговорить. Он с горечью сознавал, что, если даже возможность пообщаться с Лореной ему неожиданно предоставится, он не будет знать, что сказать. В тех редких случаях, когда его посылали в салун с каким-нибудь поручением, он в ужасе ждал, что произойдет какой-нибудь несчастный случай и ему придется заговорить с ней. Он мечтал о том, чтобы поболтать с Лореной, это было вершиной его надежд в жизни. Но он не хотел, чтобы это произошло раньше, чем он решит, что именно лучше всего сказать, а он до сих пор не продумал этого, хотя Лорена появилась в городке несколько месяцев назад и он влюбился в нее с первого взгляда.
В среднем Лорена ежедневно занимала мысли Ньюта часов восемь в день, вне зависимости от того, чем в тот момент были заняты его руки. Обычно довольно общительный малый, во всяком случае с Пи Аем и Дитцем, он никогда даже не произносил вслух ее имени. Он знал, что, стоит ему проговориться, как тут же начнутся розыгрыши, и, хотя он вообще-то не возражал против шуток, его чувство к Лорене было настолько глубоким, что он не мог допустить фривольности. Люди, работавшие вместе с ним, не слишком уважали чувства, особенно нежные.
Существовало также опасение, что кто-нибудь мог оскорбить ее честь. Не капитан, разумеется, который терпеть не мог не только разговоры, но даже упоминания о женщинах. Но сама мысль об осложнениях, которые могло вызвать оскорбление Лорены, познакомила Ньюта с душевными страданиями, проистекающими от любви, задолго до того, как ему пришлось испробовать что-либо из приносимых ею удовольствий, за исключением бесконечного удовольствия от ожидания встречи.
