Полин Джонсон - Затерянный остров и другие истории
На изгороди у лесной дороги
Пристроился мальчишка босоногий,
Сын поселенца Джон, ему на вид
Лет восемь или девять, он следит
За солнцем, что недавно в полдень летний
Его веснушки делало приметней,
А нынче снова золотит вихры,
Торчащие, как сено, из дыры
Отцовской шляпы, на лице задорном,
От вечной пыли и загара черном,
Ирландских глаз искрится синева.
Закатаны до локтя рукава,
Расстегнут воротник рубашки рваной,
И руки вечно спрятаны в карманы
Потертых бриджей. Нынче целый день
Маис лущил он и под вечер в тень
Присел передохнуть, но вот, зевая,
Встает и, еле слышно напевая,
Бредет сквозь древний первобытный лес,
Бредет туда, где сосны до небес,
Где жизнь как будто погрузилась в дрему,
Бредет к затерянному в чаще дому,
Где все молчит, где ни души вокруг,
Где тучной почвы не касался плуг,
Где вскоре лес встревоженный проснется
Под гулким топором первопроходца!
ГРОЗА
С нахмуренной закатной стороны
Предгрозовые посвисты слышны.
С закатной стороны, свинцом нависшей,
Растет победный гул и в точке высшей
Вдруг обрывается, но вот, трубя,
Толкая тучу впереди себя,
Ветра взбегают по холмам зеленым,
Кнутами бьют по вывернутым кленам,
Покуда пыль и грозовой разряд
Изнанку листьев не посеребрят
И воздух сдавленный не станет реже,
Переполняясь чистотою свежей.
В сырой, внезапно наступившей мгле
Удары крупных капель по земле.
И надвигающийся пеленою
Белесый дождь над сонною страною,
РОСОМАХА
«История правдива, сэр, могу уверить вас,
Там, на Гудзоне, о таком я сам слыхал не раз, —
Охотник трубку раскурил и начал свой рассказ:
Об этом случае давно не вспоминаю я,
Хотя годами от тоски мне не было житья,
Годами снились снежные таежные края.
Что — глухомань? Еще бы, сэр! Там белый человек
В диковинку, как сносный мех, когда растает снег, —
Зимовья да индейские вигвамы возле рек.
Индейцы? Неплохой народ, будь только сам не лжив.
Бок о бок с ними столько зим, нелегких зим прожив,
Я ни на грош не обеднел и вот, извольте, — жив.
Но я давно бы гнил в земле, могу уверить вас,
Когда б индейский вождь меня от гибели не спас.
Я Росомахой звал его — о нем пойдет рассказ.
Удачным выпал для меня год шестьдесят восьмой,
Немало я добыл бобров той давнею зимой
И только в паводок решил отправиться домой.
Капканы ставил я, бродя по тающему льду,
И ночь меня в глухом логу застигла на беду.
Прислушался, похолодев, и понял: пропаду!
В лесу зловещий этот звук я слышал не впервой —
К реке тотчас меня погнал волков голодный вой,
И замер я на берегу, от страха чуть живой.
Под утро реку переплыл я на обломке льда,
Но за день вздыбился поток — от льдины ни следа,
Лишь крошево и темная, бурлящая вода.
Как зверь затравленный, мечусь над гиблой крутизной:
И слева смерть, и справа смерть, и смерть передо мной —
Поток ревущий впереди и волки за спиной.
И оклик слышу вдруг:» Садись скорее на коня!
Боятся волки росомах — ты сам учил меня.
Не для индейского вождя такая западня!»
Как трус последний, в тот же миг я был уже в седле,
Я ускакал, а он один остался на скале,
Где воют волки, где река вздувается во мгле!
Как убежал, как спасся он, и сам я не пойму,
Но, бог свидетель, это так, болтать мне ни к чему.
Назавтра вижу: к дому он шагает моему.
Как прежде, цел и невредим, пришел он за конем,
Согласен с вами: дикари хитрее с каждым днем,
И все ж напрасно всех подряд индейцев мы клянем.
Они не воры и не псы — болтать мне не резон,
Еще раз повторите, сэр, я вышвырну вас вон.
Я деньги предлагал ему — не взял ни цента он!
Дальнейшее передо мной встает как наяву,
И странно мне, что он в земле, а я еще живу.
Нет! Краснокожего вовек я псом не назову.
Той самой осенью узнал от поселенцев я,
Что много белых забрело к нам в дикие края.
И я подумал: среди них, должно быть, есть друзья.
К ним в лагерь я спешил — мой бог, что рассказали мне!
« Индейцы с томагавками, пешком и на коне,
Пришли в раскраске боевой, готовые к войне.
Но парни наши дали залп и вновь курки взвели,
Все стихло, лишь один дикарь так и не встал с земли.
Тут стали трусы причитать, что с миром к нам пришли.
Мол, англичане по пути порастеряли кладь,
И храбрый краснокожий вождь решил ее собрать
И в лагерь к белым привезти — он все решил отдать!
Конечно, жаль, что вышло так, что умер он, и все ж
Иное дело, если вдруг ты белого убьешь,
А этим краснокожим псам цена всего-то грош «.
Я крикнул:» Псов таких, как вы, я не встречал нигде!»
И побежал туда, где вождь лежал лицом к воде,
И Росомаху я узнал в застреленном вожде».
ПАСТУШИЙ КРАЙ
Летних сумерек дремота,
Поступь хитрых лап,
И внезапно — вой койота,
Дикий конский храп.
Пустота просторов ровных,
Топот, пыль и рев —
Двадцать тысяч однокровных
Племенных коров.
Стадо, загнанное страхом,
Взрытая земля,
Брошенная точным взмахом
Быстрая петля.
Уходящий от погони
Утренний туман,
У шалфейных благовоний
Отнятый дурман.
И до самых гор Скалистых
Синь холмов крутых,
Шорох трав широколистых
В искрах золотых.
Голубой Альберты17 двери,
Скотоводов край,
Сотни миль волнистых прерий
Многотравный рай!
ВРЕМЯ УРОЖАЯ
На приумолкшие дали набросив
Плащ золотых шелестящих колосьев,
Вволю намаясь за теплые дни,
Лето уснуло в сентябрьской тени,
В прериях, под синевою неяркой,
Дымом пропахнув и розой-дикаркой.
Лето с копной золотистых волос,
Лето с глазами как солнечный плес,
Как ручеек, беззаботно бегущий
Сквозь травянистые, сонные гущи,
Лето с загаром на жарких щеках,
Лето уснуло в речных тростниках.
Но, побежденный соперником южным,
Ветер, рожденный на севере вьюжном,
Изгнан на время в иную страну,
И, пробудясь на неделю одну,
Лето в амбары зерно засыпает
И на полгода опять засыпает.
ОТЛИВ У СЕНТ-ЭНДРЮСА
На красной полосе морского дна,
Открытой небу, дымчатой от влаги,
Подводный мох тускнеет в полушаге
От мокрых скал, где тень и тишина.
Листвою обрисован прихотливо,
Спит городок у сонного залива.
Вдали, как память об ушедших днях,
Синеет берег нитью беспрерывной.
В протоках, вырытых волной приливной,
