Джеймс Купер - Долина Виш-Тон-Виш
В причудливом и фанатичном характере той эпохи он внушил семье чувство благодарности к орудию, охранявшему их безопасность, и с этого момента сама комната стала любимым прибежищем старого солдата. Сюда он часто поднимался даже глубокой ночью, чтобы предаться тем тайным духовным упражнениям, которые составляли самое большое утешение и, по-видимому, главное занятие в его жизни. Вследствие этой привычки чердак блокгауза в глазах домочадцев со временем превратился в некую священную обитель хозяина долины. Заботой и мыслью Контента она постепенно обзавелась многими удобствами, способствовавшими личному комфорту его отца, когда того одолевали духовные борения. Было известно, что старик пользовался матрацем, находившимся в комнате среди прочих вещей, и проводил на нем в уединении время между закатом и восходом солнца. Отверстие, оригинально вырезанное, чтобы выставить «кузнечика», было застеклено, и никто ни разу не видел, чтобы спустили вниз хоть один предмет комфорта, однажды поднятый по тяжелой лестнице в комнату на чердаке.
Было что-то в суровой святости Марка Хиткоута, что благоприятствовало его образу жизни анахорета48. Молодые домочадцы воспринимали его непреклонный вид и оттенявшую последний невозмутимую суровость взгляда с почтением, близким к благоговейному трепету. Будь врожденная доброжелательность его характера менее проверена временем или будь он вовлечен в активную жизнь в более давние времена, он легко мог бы разделить судьбу тех, кого его соотечественники не уставали преследовать за то, что они, по поверью, действовали под влиянием нечестивых сил. При настоящих обстоятельствах, однако, это чувство не заходило дальше глубокого и всеобщего почтения, предоставившего предмету своего внимания и маленькому артиллерийскому орудию спокойно владеть жилищем, вторжение в которое было бы расценено как акт, граничащий со святотатством.
Дело, побудившее Контента посетить здание, чью историю и описание мы сочли целесообразным изложить достаточно подробно, привело его лишь до самого нижнего из жилых помещений, предусмотренных на случай войны. Поднимаясь по лестнице, он впервые испытал сомнение, правильно ли было оставлять мальчика так долго без утешительных добрых слов или жеста милосердия. Однако его несколько успокоил вывод, что душа интересующего его человека способна выдержать и большие испытания.
Юный индеец стоял перед одной из бойниц, так пристально глядя на отдаленный лес, где он совсем недавно скитался на свободе, что не обернулся, даже когда его одиночество нарушил приход поймавшего его человека.
— Выходи из своей темницы, дитя, — мягко проговорил Контент. — Какова бы ни была причина твоего тайного выслеживания вблизи этого дома, ты человек и должен испытывать человеческие нужды. Выходи и получи пищу, здесь никто не причинит тебе вреда.
Язык сочувствия универсален. Хотя слова говорившего были непонятны тому, чьим ушам они предназначались, их смысл передавался доброжелательностью речи. Мальчик медленно отвлекся от созерцания леса и принялся долго и пристально всматриваться в лицо своего пленителя. Тогда Контент в самом деле спохватился, что говорит на языке, незнакомом его пленнику, и попытался дружелюбными жестами пригласить парня следовать за собой. Тот повиновался молча и спокойно. Однако, когда они достигли двора, осторожность хозяина возобладала над чувством сострадания.
— Принеси сюда вон те путы, — приказал он Уитталу Рингу, который в эту минуту направлялся к конюшне. — Здесь один парень, дикий, как самый необъезженный из жеребят. Парень нашей породы и нашего духа, хоть Провидению и было угодно выкрасить его в такой цвет. Но тот, кому молоденький дикарь попадается поутру, должен зорко присматривать за ним днем.
Парень спокойно терпел, пока веревка оборачивалась вокруг одной его руки, но когда Контент собрался проделать то же самое с другой, мальчик выскользнул и с презрением отбросил путы. Этот акт решительного сопротивления, однако, не сопровождался попыткой бежать. Освободившись от уз, вероятно, с его точки зрения означавших недоверие к его способности вытерпеть боль с присутствием духа, свойственным настоящему воину, парень спокойно и гордо повернулся к своему тюремщику и взглядом, в котором сверкнули одновременно презрение и высокомерие, казалось, открыто выразил полноту своего гнева.
— Пусть будет так, — решил невозмутимый Контент. — Раз тебе не нравятся путы, несмотря на мужскую гордость, часто полезные для тела, пользуйся своими членами, но смотри, чтобы они не сотворили худа. Уиттал, присмотри-ка за задними воротами и помни, что запрещено выходить в поле, пока мой отец будет допрашивать этого язычника. Медвежонка редко встретишь вдалеке от коварной взрослой медведицы.
Затем он сделал знак мальчику следовать за собой и направился к дому, где отец, в окружении большинства членов семьи, ожидал его прихода. Беспрекословная домашняя дисциплина была одной из удивительных черт быта пуритан. К этой суровости поведения, присущей, как полагали, людям падшим и испытуемым, приучались рано, ибо среди тех, кто считал всякое веселье греховным легкомыслием, умение владеть собой с готовностью начинает цениться как основа добродетели. Но каковы бы ни были особые достоинства Марка Хиткоута и его домочадцев в этом отношении, их, похоже, превзошла демонстрация тех же качеств со стороны юноши, так необычно ставшего их пленником.
Мы уже говорили, что это дитя леса выглядело лет на пятнадцать. Хотя он вытянулся подобно сильному и буйному растению, расцветающему на свободе в родных лесах и возносящему ветви к свету, его тело еще не обрело облика мужчины. Ростом, фигурой и поведением он являл образец деятельного, естественного и грациозного отрочества. Отличаясь красотой пропорций, его члены не были мускулистыми; каждое движение все еще обнаруживало свободу и непринужденность, свойственные детскому возрасту, без малейших признаков той скованности, которая закрадывается в наши манеры, когда условности более взрослой жизни начинают оказывать свое влияние. Гладкий округлый ствол рябины не более прям и свободен от пороков, чем была фигура подростка, который вошел в любопытствующий круг, расступившийся при его появлении и снова сомкнувшийся за ним, с твердостью человека, пришедшего жаловать, а не быть судимым.
— Я его допрошу, — сказал старый Марк Хиткоут, внимательно всматриваясь в острый и невозмутимый взгляд, встретившийся с его пристальным и суровым взглядом с таким равнодушием, с каким менее разумный обитатель лесов мог выдержать взгляд человека. — Я допрошу его, и, быть может, страх, сорвет с его губ признание зла, которое он и его соплеменники замыслили против меня и моих.
