Габриэль Ферри - Косталь-индеец
— Корнелио Лантехос, студент Вальядолидского университета, — с поклоном отвечал его спутник.
— Ну-с, дон Корнелио, может быть, вы поможете разрешить мне одну загадку? О ней я никого не смог расспросить, потому что вот уже два дня как не встретил живой души в этой местности! Что означают эти заброшенные деревни и эти челноки, привязанные к сучьям деревьев в такой местности, где можно проехать целые мили, не встретив ни капли воды.
— Не знаю, дон Рафаэль, но все эти странности возбуждают во мне тревогу, — отвечал студент.
— Тревогу! — воскликнул драгун. — Чего же вам бояться?
— Я боюсь, что восстание докатилось и до этой провинции, хотя меня уверяли в противном, и думаю, не убежали ли жители, опасаясь мятежников.
— Вы ошибаетесь, сеньор, — возразил капитан. — Во-первых, жителям нечего бояться восставших; во-вторых, к чему же эти лодки на сучьях дерев? Очевидно, должна существовать какая-нибудь иная причина общей паники, которую и я никак не могу понять.
Некоторое время всадники ехали молча; потом драгун снова прервал молчание.
— Так как вы едете из Вальядолида, — спросил он, — то не можете ли сообщить мне что-нибудь новое об успехах восстания?
— Прошу извинить, — сказал Корнелио, — вы забыли, что я благодаря медлительности своего коня уже два месяца в дороге. При моем отъезде из Вальядолида там так же мало думали о восстании, как о всемирном потопе; сверх того, мы надеялись, что вследствие нового указа его милости епископа Оахаки восстание найдет мало приверженцев.
— Почему же? — возразил офицер с некоторым высокомерием, которое довольно ясно указывало, что он приверженец свободы.
— Почему? — переспросил студент. — Да потому, что его милость епископ отлучил от церкви всех мятежников.
— Так вы бы не решились вступить в ряды восставших? — осведомился офицер, по лицу которого невозможно было догадаться, понравился ему ответ студента или нет.
— Сохрани меня Бог! — воскликнул студент. — Я человек совершенно мирный и готовлюсь, как только будет возможно, принять духовный сан; я могу только молиться о даровании мира нашей несчастной стране.
— Так вы едете в провинцию Оахака сдавать ваш экзамен? — поинтересовался офицер, окинув своего спутника довольно презрительным взглядом.
— Нет, сеньор! — отвечал студент. — Я еду в гасиенду Сан-Сальвадор по поручению отца. Это богатое имение принадлежит одному из моих близких родственников. Он холостяк и ищет себе наследника. Двое моих братьев уже были у него, но не понравились, и вынуждены были вернуться домой с пустыми руками; теперь отец посылает меня попытать счастья, может быть, мне удастся заслужить расположение дяди.
Такая откровенность по всей вероятности расположила офицера в пользу своего спутника. Он с своей стороны сообщил, что его отец, испанский дворянин, после ареста вице-короля переехал в свое имение Дель-Валле; туда он теперь направляется, но это имение было ему совершенно не знакомо. Капитан ограничился этим коротким сообщением о себе и целях своей поездки: может быть, были у него и другие причины предпринять это путешествие, но он не был так откровенен, как студент.
Между тем солнце начинало спускаться к горизонту, и тени путников на пыльной дороге заметно удлинились, а на вершинах пальм красные толстоклювы и зеленые попугаи начали свои вечерние песни. Голод, а еще более жажда сильнейшим образом мучили обоих путешественников. Время от времени драгун бросал нетерпеливый взгляд на лошадь студента, и всякий раз ему казалось, что несчастное, истомленное голодом и жаждою животное идет все тише и тише.
Дон Корнелио давно заметил, что его спутник великодушно удерживался от желания пустить лошадь в галоп, поэтому он удвоил усилия, чтобы заставить свою клячу поспевать за жеребцом офицера. Но все его старания остались тщетными.
— Господин студент, — сказал наконец капитан, — случалось вам читать рассказы о потерпевших кораблекрушение, которых голод заставлял наконец бросать жребий о том, кому первому быть съеденным.
— Ах да, — отвечал Корнелио с некоторым страхом, — но ведь мы еще не находимся в таком ужасном положении.
— Черт возьми, — отвечал капитан очень серьезно, — я чувствую голод, который скоро заставит меня забыть всякое стеснение.
— Но, сеньор, мы ведь не находимся на море, в лодке, из которой никто не может уйти.
Капитан хотел было подшутить над молодым человеком, но затем подумал, что доверчивый юноша может понять его слова буквально, тогда как он хотел только намекнуть о своем намерении отправиться вперед и с ближайшей гасиенды прислать студенту свежую лошадь со съестными припасами и водой.
Дон Корнелио бросил вокруг робкий взгляд и, испуганный пустыней, в которой ему почти безоружному приходилось оставаться наедине со своим сильным спутником, сказал:
— Надеюсь, господин офицер, что ваше сердце не согласно с вашими устами. Что касается до меня, то на вашем месте я поскакал бы вперед в гасиенду Лас-Пальмас и оттуда прислал бы помощь своему отставшему спутнику.
— Вы в самом деле так думаете?
— Конечно!
— Ладно! — воскликнул драгун. — Я последую вашему совету. — Затем, протягивая студенту руку, он прибавил почти сердечным тоном: — Дон Корнелио, мы расстанемся друзьями, надеюсь, что нам не придется встретиться врагами! Будьте спокойны, я не забуду прислать вам помощь.
С этими словами он сильно пожал слабые пальцы студента, отпустил поводья и поскакал по равнине.
«Слава Богу и его святым! — подумал студент со вздохом облегчения. — Этот голодный людоед был бы в состоянии съесть меня с кожей и волосами». Затем он продолжал свой путь, радуясь, что избавился от воображаемой опасности. Наконец за час до солнечного заката достиг он группы хижин, которые были так же пусты, как и прежние. Чувствуя крайнее истощение сил и ввиду жалкого состояния лошади, он решился подождать здесь обещанной офицером помощи.
Гамак из волокон алоэ, казалось, был специально для него подвешен на высоте двух метров от земли между двумя высокими тамариндами. Так как жара все еще стояла удушливая, то Корнелио, расседлав свою лошадь, чтобы она могла свободно пастись, не пошел в душную хижину, а взобрался по стволу тамаринда в гамак, где и расположился, как мог удобнее.
Тем временем наступила ночь, и торжественное молчание воцарилось окрест. Скоро, однако, оно было нарушено странным шумом, который даже непривычное ухо студента не могло спутать со стуком копыт ожидаемой им лошади. Это был беспрерывный рев, глухой, как отдаленные раскаты грома, скорее напоминающий рокот морского прибоя. Иногда путнику казалось также, что к этим странным звукам примешивается хриплый вой ветра. Объятый необъяснимым страхом, прислушивался он к этому грозному шуму, пока наконец усталость не одержала верх над боязнью, и студент погрузился в глубокий сон.
