Аркадий Фидлер - Ориноко
По требованию Конесо Манаури рассказал всю историю пребывания в плену на острове Маргарита, побега оттуда и дальнейших наших приключений вплоть до сегодняшнего дня. Рассказ был долгим. Индейцы, окружив нас плотным кольцом, слушали затаив дыхание, и даже старейшины несколько смягчились, хотя, как видно, и не отрешились полностью от прежней настороженности.
Когда Манаури умолк, воцарилась мертвая тишина. Нарушил ее Конесо. Недобро сверкая глазами, верховный вождь с угрозой в голосе обратился ко мне и к Манаури:
— С чем вы к нам прибыли? Отвечайте!
Эта неожиданная враждебность, как и странный смысл его слов, ошеломили нас, лишив дара речи.
— Какие козни вы замышляете? — рявкнул Конесо.
И тут я впервые увидел, как Манаури вспыхнул диким гневом. Лицо его потемнело, исказилось яростной гримасой хищного зверя. Но он не утратил самообладания, не взорвался, не сделал ни одного непочтительного движения и лишь глухо, сдавленным голосом процедил:
— Как смеешь ты возводить на нас такую клевету? Мы не замышляем никаких козней, знай это, Конесо! Мы пришли сюда как братья к братьям! У нас чистая совесть!
— Чистая?
— Как смеешь ты не верить? Где твой разум?
В ответ Конесо злобно фыркнул.
— А что вы делали у варраулов? Ты станешь отрицать? — спросил он.
— Что плохого мы там сделали?
— Вы с ними сговаривались! Ты будешь это отрицать?
— Сговаривались? Варраулы встретили нас гостеприимно.
— Значит, вы не заключали с ними подлого союза?..
— Подлого?
— Да, Манаури, подлого союза против меня. Вы хотите с помощью варраулов посеять рознь в нашем племени…
Этого Манаури снести уже не мог. Он встал. Медленно, словно крадучись, приблизился к верховному вождю и, наклонившись над ним, гневно бросил ему в лицо оскорбительные слова:
— Конесо, черви сожрали твой разум! Ты плохо встречаешь гостей, пожалел и для нас, и для себя кашири, выпил его мало, а язык твой болтает вздор, будто ты пьян до потери сознания!..
Дело принимало серьезный оборот. Верховный вождь у южноамериканских племен, как правило, не обладая безоговорочной властью, не вершил над подданными суд и расправу и оставался главой племени, лишь пока признавались его ум и храбрость. Теперь же презрительные слова Манаури могли повлечь за собой далеко идущие последствия и даже катастрофу. Конесо мог бросить свою свиту, вооруженную до зубов, на нас, не имевших при себе в эту минуту почти никакого оружия, и уничтожить всю нашу группу одним ударом. Я решил, что Манаури перетянул струну.
К счастью, до схватки дело не дошло. Конесо ничего не предпринял и продолжал спокойно сидеть. Возможно, он опасался благожелательного отношения к нам со стороны племени? Возможно, вообще по натуре не склонен был к насилию?
Ссору следовало немедленно ликвидировать и не допустить дело до крайности. Я подозревал, что Манаури, хитрец, умышленно довел все до раздора, чтобы проверить свое влияние в племени и, дав резкий отпор грубости Конесо, испытать свои силы. Если он стремился к этому, то, безусловно, цели своей достиг и одержал верх над Конесо, но как бы там ни было, горячие головы обоих следовало остудить.
Среди всеобщего возбуждения я потребовал слова. Арнак и Вагура тут же пришли мне на помощь, и совместными усилиями мы быстро установили тишину.
— Я — друг Манаури, — провозгласил я громким голосом, — но я хочу стать и другом Конесо, и другом Карапаны и Пирокая…
Затем я перешел к тому, как общая доля и недоля сдружили всех нас: араваков, негров и меня, как искренне я привязался к своим товарищам. Они заслужили мое уважение, ибо я открыл в них те качества, мысли и чувства, которые ценю превыше всего, а превыше всего я ценю верность и честность. Ложь никогда не сорвется с моего языка, и потому Конесо должен мне верить, когда я говорю, что все мы пришли сюда с чистым? сердцем, как братья к братьям, а союз, заключенный с варраулами, не направлен против верховного вождя…
— Тогда зачем вы его заключали? — огрызнулся опять Конесо.
— Разве тебе не известно, какая угроза нависла над нами с юга? Разве в прошлую сухую пору не пропал без вести отряд араваков? — напомнил я.
И Конесо, и все собравшиеся хорошо знали о планах акавоев, и потому слова мои были встречены шепотом одобрения.
— Варраулы живут не только на Ориноко, — продолжал я, — их селения есть и далеко на юге. Они немало натерпелись горя от акавоев. Они знают, что мы хорошо вооружены, знают о наших победах и хотят с нами мира. Разве это плохо?
— Почему они пришли не ко мне, а к вам? — не успокаивался Конесо.
— Мы плыли мимо их селений. А союз касается всех араваков, живущих на Итамаке, мы только посланцы и сообщаем об этом союзе с варраулами тебе, Конесо…
Но даже такое объяснение не удовлетворило задетое самолюбие верховного вождя.
— А зачем вы создали новый род? — гневно воскликнул он. — Хотите вбить клин в наше племя, внести раздор…
— Нет, — живо возразил я. — Люди, пережившие тяжкое рабство, многие несчастья и беды, вместе добывшие себе свободу, эти люди хотят и дальше жить вместе, одной семьей, единым родом, и притом служить всему племени. Разве можно их за это судить?
— У вас большие богатства! — не унимался Конесо. — Вы всех переманите в свой род! Создадите свое племя! Вы угрожаете…
ШАМАН КАРАПАНА
— Перестань лаять, Конесо! — раздался скрипучий старческий голос. Голос чуть слышный, невыразительный, но какое он произвел впечатление! Конесо не только умолк, но как бы сразу скис. Это вмешался Карапана — шаман. После его слов наступила мертвая тишина.
— Перестань! — повторил Карапана. — Ты, Конесо, лаешь, как глупый пес!
Конесо и впрямь умолк, словно побитая собака. Похотливые его глазки смотрели так обалдело, что нетрудно было понять — от изумления он сразу растерял все свои мысли. Он открывал рот, хотел что-то сказать, казалось, даже возразить, но Карапана не дал ему опомниться и продолжал:
— Это наши братья! Приветствуйте их!
— Да, мы ваши братья! — подхватил я обрадованно.
— Подайте им руки! — живо подбодрил шаман старейшин. — Это обычай белых, но они долго жили среди белых! Не пожалей руки, Конесо, и ты, Пирокай, и вы все!..
Враждебная атмосфера сразу разрядилась, будто по мановению волшебной палочки. Здравый смысл и сердечность восторжествовали. Старейшины приблизились к нам, протягивали руки, расточали улыбки — выражали гостеприимство. Остальные индейцы, стоявшие в стороне и огорченные поначалу враждебностью старейшин, теперь бурно ликовали.
Один лишь Карапана, главный вдохновитель наступившего мира и согласия, не принимал участия в этом всеобщем ликовании. Он по-прежнему сидел на табурете, исполненный старческого достоинства, курил трубку, проницательно поглядывая из-за клубов дыма, и молчал.
