Иван Кратт - Остров Баранова
Не доходя крепости, Лещинский присел на камень, окончательно изодрал старенькую облезлую парку, вспорол ножом подошвы мокассинов, отбросил шапку. Теперь он по-настоящему был похож на потерпевшего крушение. Зато стало очень холодно. Чтобы согреться, он побежал по берегу. До форта было уже недалеко. Скоро последний утес, каменная осыпь, затем начнутся строения. Однако, обогнув скалу, он в изумлении остановился. Перед ним возвышалась стена палисада, как видно поставленного совсем недавно. О новом укреплении Лещинский не знал.
Ежась от ветра, кутаясь в порванную одежду, злой и раздраженный, он заторопился к воде. Может быть, там найдется проход. Но в темноте нельзя было ничего разобрать, тяжелые волны с гулом разбивались о скалы, заливали берег. Ледяные брызги обдали Лещинского с ног до головы. Он отскочил и побежал наверх. Там тоже прохода не оказалось. Всюду тянулась высокая, наклоненная наружу стена.
Наконец, он добрался до небольшой выемки между лесинами, нащупал поперечные балки ворот. Хотел постучать, но пальцы его так окоченели, что не слушались. Тогда он подобрал камень и с силой кинул в ворота. Отскочивший кругляш больно ударил по ноге. Лещинский поджал ушибленную ступню, со злобой принялся швырять камнями в ворота.
Спустя некоторое время за стеной послышался короткий лай, потом сверху раздался окрик. Лещинский вытер взмокший лоб, приблизился к воротам.
В щелях палисада, мелькнул свет. Забренчал дужкой фонарь, но дверь попрежнему оставалась на запоре. Похоже было, что караульный пытается разглядеть стоявшего внизу.
— Пароль? — снова крикнули из-за стены.
Лещинский совсем продрог. Ветер проникал сквозь лоскутья одежды, стыла грудь и голые подошвы ног. Вместо ответа он опять забарабанил по доскам. Караульный выругался, спустился ниже. Лещинский узнал голос Путаницы.
— Лука! — выкрикнул он, обрадованный. — Лука!
С промышленным они не раз вместе охотились, Лещинский часто прятал загулявшего зверолова от Серафимы.
За воротами стихло. Как видно, караульщик прислушивался и размышлял.
— Наши все дома, — отозвался он затем недоверчиво. — Сказывай пароль!
Собственная непоколебимость ему очень понравилась, он несколько раз повторил последние слова и так как обозленный замерзавший Лещинский в ответ только ругался, Лука выстрелом вверх поднял тревогу.
В крепости все ожило. Вооруженные люди бежали к стенам, занимали бойницы, на башнях вспыхнули красноватые языки. Это караульные зажгли сигнальные факелы. Посреди площади запылал костер, часто, часто зазвонил колокол. По дальним углам форта тарахтели трещотки. Вымуштрованное, обстрелянное население крепости уподобилось военному гарнизону.
Лещинскому пришлось снова удивиться. Быстрота и суровая четкость ночной тревоги, надежный караул. Он не ожидал этого от умирающих от голода людей.
Баранов привел Лещинского к себе. Крепость снова затихла. Лишь несколько световых полосок пробивались сквозь щели ставен большого дома.
Правитель, не останавливаясь, ходил по комнате. Кусков и Лещинский сидели у огня. Возле книжного шкафа, глядя прямо перед собой, стиснув огрубевшими, заскорузлыми ладонями крест, молился монах Гедеон.
Было очень тихо, трещали в камине здоровенные поленья, тянуло жаром, скрипели половицы под ногами Баранова. Лещинский кончил рассказывать давно, но перед глазами слушателей все еще стояла страшная картина последних минут корабля, разбившегося на камнях, чтобы не сдаться пиратам. Так рассказал Лещинский.
Правитель, наконец, остановился, взял со стола исписанный лист бумаги, сложил и медленно, очень медленно разорвал. Он стоял в тени, никто не видел его темного, налившегося кровью лица. Вдруг он шагнул к Кускову, положил руку ему на плечо.
— Снаряди «Ермака» и «Нутку». Пойдешь хоть до Кантона. Без корсара не возвращайся... Возьми Лещинского, укажет.
Он передохнул, снял руку с плеча своего помощника и, отвернувшись, вытер шейным платком лицо. Видно было, что ему трудно говорить.
Лещинский съежился, протянул ладони к огню. Но Кусков неожиданно поднял большую, лохматую голову, посмотрел на правителя.
— Компанейские мы, Александр Андреевич, — произнес он тихо. — Не императорского военного флоту. Торговые люди.
Баранов вскинул набухшие веки, глянул в упор на помощника.
— Слушай, Иван Александрович, — с усилием произнес правитель. — Мы русские. Свои земли оберегать будем всечасно и навеки, даже ежели не останется ни одного бобра. Не за прибытки только кровью нашей омыт сей берег. Коли пришла нужда, линейным фрегатом будет и байдарка... Я силу и славу во всю жизнь мою имел и страшен был неприятелям. Потому что имел и с друзьями и союзниками неразрывную дружбу и чистую душу... Поймаешь корсара — повесишь на рее. По статуту военного корабля. Таков мой тебе наказ!
Он снова отошел к столу и больше не оборачивался. Только когда Лещинский и Кусков покинули зал, он приблизился к Гедеону, все еще шевелившему серыми, шершавыми губами, приложился лбом к холодному металлу креста.
— Помолись, монах, — сказал правитель глухо. — За меня... Проклял я бога.
Потом ушел в спальню и всю ночь сидел на жесткой скамье у окна.
— Пашка... — шептал он тоскливо. — Пашка...
ГЛАВА 9
Ее мир был велик и просторен. Беспредельное море и ветер, певучий и влажный, далекие, белые, будившие неясную мечту, Кордильеры. И лес. Темный, звучащий лес, затопивший равнину и горы, всю землю, до самого неба, до молчаливых строгих хребтов.
Невысокая, гибкая, с заплетенными по-индейски мягкими косами, опущенными за ворот ровдужной парки, бродила она по лесной гущине, по скалам, слушала звон горных ключей. Часто сидела на высоком утесе у морского берега, вглядывалась в бесконечную, всегда неспокойную водяную пустыню. Следила за полетом белоголового орла, прилетавшего к морю за дневной добычей.
Однажды орел сел отдохнуть на ту же скалу. Он был большой и старый. Изогнутый серый клюв весь в зазубринах, круглые глаза становились мутными. Казалось, он очень устал. Опускались веки, дрожали приспущенные выщербленные громадины-крылья. Рядом, на камне лежал серебристый палтус — тяжелая морская рыба.
Девушка негромко вздохнула. Ей было жаль дряхлевшего хищника. Орел встрепенулся, поднял белесую голову, увидел притаившегося человека между камней. Махнув крылом, он схватил рыбу, тяжело взлетел. Но палтус выскользнул из когтей и упал в расщелину. Тогда девушка достала рыбу и снова положила ее на верхушку скалы.
— Возьми, орел, — сказала она.
Но орел не спустился за своей добычей. В человеке он привык видеть врага. Медленно шевеля крыльями, усталый и голодный, полетел к горам.
Нахмурившись, поджав упрямые, чуть поднятые в уголках рта, почти детские губы, с досадой глядела девушка, как расклевали палтуса вороны. Однако не прогнала их. Она выросла среди индейцев, поклонявшихся ворону — высшему существу. И сторонилась черных, наглых птиц, прожорливых и жадных, как все божества.
Потом вернулась в хижину и в первый раз подумала, как отец стар. Он тоже словно белоголовый орел. Каждое утро уходил на охоту и никогда у них не было запасов пищи на несколько дней. Иногда отец не приносил ничего. Возвращался усталый, смущенно садился на камне перед жильем, усиленно протирал куском кожи ствол тяжелого ружья, молчал.
Девушка не расспрашивала, но один раз, собирая орехи, увидела его, бредущего по тропе. Он шел чуть горбясь, высокий, худой с обветренным морщинистым лицом и чахлыми седыми усами. Кожаная рубашка перехвачена ремнем, бобровая шапка казалась чужой на давно побелевшей голове.
Девушка хотела окликнуть его, но вдруг приметила, что отец остановился, неторопливо поднял ружье. Стоя на обрыве, она разглядела недалеко от отца раненого волка. Зверь лежал за камнем, пытаясь встать на перебитые, окровавленные лапы. Умирающий, он скалил зубы, но в глазах его была тоска.
Старый охотник опустил ружье и тихонько ушел...
Ее мир был прост. Законы жизни, суровой и прямодушной, были непоколебимы и ясны. И только бог, которому привычно молилась по утрам, был далек и непонятен. Оставаясь одна, она часто глядела на закрытое облаками небо. Ласковая, сосредоточенная, прищурив внимательные серые глаза под невысокими, спокойными бровями, размышляла она о нем, невидимом. Затем зажигала лучину и долго разглядывала темную стертую икону, висевшую в углу жилья.
В памяти остались смутные следы далекого детства. Синее, ясное небо, теплый ветер, стрекотанье птиц. В темной, бревенчатой хижине, на широких нарах лежит мать. Возле стола, вот перед этой самой иконой, склонился отец. Он положил голову на руки, что-то громко, прерывисто бормотал. После, когда мать утихла навсегда, он больше не подходил к иконе. Ветка можжевельника над ней засохла, осыпалась, и голый прут свалился под лавку.
