Отто Гофман - Опасности диких стран
— Измена, восстание, убийство, и при этом колдовство и языческое варварство! — воскликнул судья.
Гельгештад открыл глаза и ухмыльнулся, как в прежние времена.
— Ну-у, — сказал он, — а особенно необходимо, чтобы этот дьявольский старик признался, где лежат его сокровища. Необходимо выжать из него все, что нам нужно знать. Думаю, что ты помнишь, Павел, о чем мы с тобой уговорились. Рассчитываю, что хоть это будет мне служить утешением во всем горе, какое мне причинили эти плуты.
Писцу очень была не по вкусу эта откровенность, он сделал знак Гельгештаду, чтобы тот замолчал, и сказал:
— Если у него, действительно, есть сокровища, то он должен будет в этом сознаться, и имущество его покроет судебные издержки. От сообщников его все равно ничего не получишь.
Гельгештад долго и насмешливо смотрел на него.
— Ты умный малый! — сказал он, — крепко будешь держать то, что получишь. Хотел взять Лоппен, а теперь прихватишь и Бальсфиорд. Только держись верного расчета, Павел, верного расчета!
Посреди речи он вдруг потерял нить своих мыслей, опрокинулся на спинку кресла и пробормотал про себя:
— А все-таки я хотел бы, чтоб Густав был здесь, хотел бы послушать, что он сказал бы на это.
Павел поторопился положить конец этой сцене. Он говорил кротко, стараясь успокоить Гельгештада, уверяя, что крепкий сон укрепит его. Затем он поручил его заботам своего дяди и Ильды.
Вернувшись в свою комнату, Павел с беспокойством стал ходить взад и вперед, бросился в кресло, снова вскочил, взял свечу и пошел в канцелярию. Там он открыл огромный, мрачный шкаф, почерневший от времени, и осветил его. На полках лежали всевозможные страшные орудия пытки: жомы и клинья, ржавые цепи и пыльные шнуры. Наконец, он выбрал одно из них — широгдгю полосу, которую, при помощи винта, можно было плотно свинчивать.
— Как изобретателен человеческий ум, — пробормотал Павел, — когда приходится ему служить истине.
Он услыхал шорох и, обернувшись, испугался: Ильда стояла перед ним.
— Что это у тебя? — спросила она, прежде чем он успел оправиться.
— Испытанное средство против лжи и измены.
— Так вот что тебе нужно! — воскликнула она.
— Завтра может быть и понадобится, — отвечал он.
В величайшем испуге она сложила руки и неподвижно смотрела на него.
— Я хочу говорить с тобой, — начала она, — это необходимо.
— Ведь я с тобой всегда охотно болтаю, Ильда! — отвечал Павел любезно, — или ты мне хочешь сказать что-нибудь особенное?
— Да, у меня до тебя просьба!..
— И я ее, наверно, охотно исполню, если только это в моей власти.
Ильда тяжело перевела дух, некоторое время голова ее, как будто, склонялась под тяжестью давивших ее чувств; но потом она вдруг высоко подняла ее.
— Спаси его, — прошептала она, — спаси Генриха Стуре от позора, который ему угрожает, и я буду благословлять тебя!
— Как мне спасти его, дорогая Ильда?
— Ты знаешь, что он невинен, — продолжала она. — О, ради милосердного Бога! Не улыбайся такой коварной улыбкой и не лицемерь!..
— Ты слишком дурного обо мне мнения, — насмешливо сказал Павел.
— Нет, — отвечала она, взяв его за руку. — Я буду твоей, что бы ни случилось. Буду служить тебе, как раба, и ты не услышишь ни одной жалобы, только спаси этого невинного человека, на коленях молю тебя!
Когда она опустилась перед ним на колени, злобная насмешка отразилась на его лице. Но он нежно поднял девушку и сказал ей с сердечностью:
— Благородная душа, твоя первая просьба для меня священна, и я сделаю все, что от меня зависит, чтобы спасти того, которому ты покровительствуешь. Если только он сам, — прибавил он коварно, — не уничтожит возможности спасти его своими признаниями при допросе. А теперь ступай, дорогое дитя мое, ты, может быть, нужна твоему отцу; ему необходим отдых.
С ободряющим рукопожатием проводил он свою неуспокоенную невесту до двери, а сам вернулся в кабинет.
— Только недоставало, чтобы я дал себя смягчить просьбами этой дуры! — пробормотал он про себя.
Он взял свечу, захватил из шкафа ключи и вышел в сени. В одной из боковых комнат сидел слуга, облокотившись на стол и положив голову на руки. Когда вошел строгий писец, он вскочил.
— Отвори дверь, — сказал Петерсен.
Слуга отодвинул тяжелый засов и впустил своего начальника в коридор, куда спускались с полдюжины ступеней. Дом судьи был построен из бревен, как и все другие дома, но он покоился на могучих обломках скалы, которые образовали крепкие своды. Писец спустился вниз в коридор. Направо и налево были толстые железные запоры. На одном из них висел большой замок. Он отворил его и вошел.
В тесном низком пространстве, в котором Павел не мог даже выпрямиться во весь рост, сидело существо, похожее на тень. Павел поднял свечу и осветил бесформенную массу. Она не пошевелилась. В углу к стене была прикреплена цепь с железным кольцом, охватывавшим шею несчастного заключенного. Голова и лицо его были закрыты длинными исхудалыми руками и спутанными жесткими волосами.
Писец сел на камень у двери, поставил свечу перед собою на пол и сказал кротким голосом:
— Плохое местопребывание, Афрайя, для человека, который состарился на свежем воздухе в гамме. Завтра день суда, и Бог да сжалится над тобою! До сих пор ты не давал никакого ответа и упрямо презирал все увещания. Я пришел к тебе в последний раз спросить, смирился ли ты, раскаиваешься ли? Подумай, — продолжал он, не получив ответа, — может быть, я и найду средство помочь тебе. Быть сожженным заживо — ужасная смерть! А теперь осень, олени твои хотят в горы, где холодный ветер гуляет по равнине, и семь звезд блестят над Кильписом.
Продолжительный глухой стон послышался в темном углу. Петерсен улыбнулся.
— Лучше жить, — сказал он, — чем обратиться в пепел; лучше просить снисхождения, чем как животное бессмысленно ожидать своей судьбы. Ты мыслящий человек! Ты не можешь безумно надеяться, что твоя нога свободно будет попирать фиельды, что глаза твои снова увидят стада.
Он приостановился и затем прибавил тихим шепотом:
— Я могу тебя отпустить туда, я один только в состоянии возвратить тебе свободу, и я это сделаю, если только ты будешь благоразумен.
— Ты сделаешь это? — спросил Афрайя.
При этих словах он поднял голову и отбросил волосы с желтого осунувшегося лица.
— Бедный старик! — сказал Петерсен. — Как ты побледнел; но сырой воздух помог твоим глазам, они стали больше и смотрят так, как никогда. Да, я это сделаю, повторяю тебе. Ты вернешься в свою гамму, к своим оленям; голова твоя будет покоиться вместо пламени на свежем снегу. Только будь благоразумен и открой уши. То, что я сделаю, конечно, я сделаю не даром, — отвечал он на неподвижный взор Афрайи. — Это само собою разумеется. Даю слово, что ты не сгоришь, если завтра ты будешь лежать на коленях и раскаешься; если признаешь свое колдовство за суеверие и обман; если откажешься от Юбинала и от всех остальных богов, попросишь святого крещения и будешь молить о помиловании за все содеянные тобой злодеяния: Тебя запрут, дадут тебе значительное число ударов, но спина твоя останется цела, и я сам отворю тебе эту дверь.
