Лизелотта Вельскопф-Генрих - Ночь над прерией
Квини больше не различала дороги. Свет дня еще не угас, но пыль и тучи не давали ему пробиться. Снова хлынули на землю массы воды. Вода барабанила по крыше, струилась по стеклам. Дорога мгновенно превратилась в ручей, в бурлящий поток. Он нес с собой землю, рыл себе новые русла и глинистые каньоны, смывал землю с обочин, клокотал под машиной. Квини затормозила, автомобиль заскользил и, сильно наклонившись, остановился. Заднее колесо его оказалось в глубокой, наполненной водой борозде.
Всё.
Квини примирилась с тем, что в положении, в котором она оказалась, ей придется провести по крайней мере несколько часов. Как только перейдет непогода, она собиралась направиться к отцовскому ранчо пешком и, не на радость отцу, сообщить, где застряла машина. Если она вечером не приедет с братом домой, как ожидают родители, отец с матерью, наверное, еще не будут сильно обеспокоены. Скорее всего, они подумают, что брат с сестрой у кого-нибудь остановились из-за непогоды. При таких обстоятельствах и беднейшая индейская семья примет на ночь двух молодых людей.
Но буря не то что не ослабевала, а, наоборот, усиливались ее порывы. Машину продувало, как будто она спичечный коробок. Что-то сильно стукнуло по ветровому стеклу. Квини могла только догадываться, что это большой сук. Ручей на дороге становился глубже. Машина опускалась одним боком все ниже и ниже, вода журчала у двери, просачивалась внутрь. Если бы Квини не знала точно, что она стала на дороге, она бы поверила, что по ошибке оказалась в реке. Настала ночь: темная, глухая, без просвета. Завывала буря, шумела вода, а Квини была одна. И ноги у нее были мокрые. Вдруг словно какая-то сверхчеловеческая рука приподняла машину и потащила под откос. Квини свернулась в клубок, а голову зажала между коленями. Она почувствовала, что машина переворачивается…
Но вот толчки и кувыркание прекратились, Квини расправила спину и сразу же поняла, что автомобиль лежит кверху колесами, как упавшая на спину муха. Вот и второй раз обошлось. А ведь буря могла снести машину с дороги, обо что-нибудь разбить ее…
Квини приспособилась к новому положению. Правда, болели ушибленные ноги и рука. Но это не так страшно. Все, что не угрожало непосредственно жизни, казалось ей теперь пустяком.
Главное — выбраться из автомобиля, вместе с которым можно утонуть. Дверца не открывалась, механизм стекла тоже не действовал. Пришлось разбивать стекло ручкой перочинного ножа, что было не так-то просто.
Исцарапанная, в разорванной одежде, мокрые лоскутья которой прилипали к телу, стояла она наконец вне машины, в воде выше колен. Волосы рвал ветер, напор его заставлял ее пригибаться, чтобы устоять на ногах, и она боялась, что буря потащит ее, как и машину, и куда-нибудь зашвырнет. Нужно было уходить с открытого места в какую-нибудь поперечную ложбину. Но как? Попытайся только сделать шаг, не держись за автомобиль — и тут же потеряешь равновесие на скользкой, неровной, залитой водой земле.
Напряжение для девушки было слишком велико. Колени ее дрожали. Даже повернувшись спиной к буре, она лишь с трудом могла дышать. У нее кружилась голова, и она была уже настолько измучена, что все ей становилось безразлично. Но она еще внушала себе: это трусость — терять надежду. «Буду бороться, бороться, пока еще могу думать… еще думать… могу… отец… мать… да, да… думать…»
— Стоун-хорн! — вдруг крикнула она.
Он был не единственный, кто мог знать, куда она поехала, но он был единственный, от кого она могла ждать, что он… что он, может быть… последует за ней… и что он выдержит бурю…
— Стоун-хорн!
Буря унесла ее крик. Но тут и в самом деле явился тот, кого она звала.
Его руки схватили ее, словно ребенка, и она ощутила человеческое тело, как саму жизнь. Она живет! Он отнес ее куда-то в сторону, она не знала, далеко ли и куда, но она была так надежно укрыта, что перестала думать и никакого чувства больше уже каким-либо словом выразить бы не могла.
Буйство непогоды, кажется, утихало. Она, конечно, была в боковой долине, — это ей скорее подсказал инстинкт, чем сознание. Голова у нее запрокинулась назад, ей нашлась какая-то опора, и девушка заснула.
Когда она проснулась, то сперва не могла понять, где она, но у нее было все же достаточно такта, чтобы не нарушать спокойствия вопросами. Ее веки открылись лишь наполовину, и она не ощущала света, но не воспринимала и непроглядной тьмы. В последнем тумане слегка поблескивала звездочка, шумела утекающая вода, ветер поглаживал травы, которые до того терзал. Она улыбнулась, потому что почувствовала, что ее голова лежит на плече человека. Она повернула к нему лицо и все еще не произнесла ни слова. Но она чувствовала, что снова живет, что она не умерла, не захлебнулась в грязной воде.
Когда он привлек ее к себе — медленно, осторожно, потом решительно обнял со всей его силой, она поняла: исполняется то, что она втайне предчувствовала, что она с робостью лелеяла в мечтах, и первая страсть ее юного тела и юной души слилась с глубокой страстью мужчины, стала для нее болью блаженства.
— Инеа-хе-юкан, — произнесла она тихо, отчетливо, благоговейно, когда, лежа на мокрой траве, снова увидела месяц и звезды.
Глаза ее вопрошали, но она знала все, что с этим связано, она внутренне решилась. Она могла ждать: блаженство не знает времени.
Только теперь она заметила, что на нет никакой одежды, только по старому индейскому обычаю кожаная набедренная повязка, на поясе — стилет, на ремне через плечо — два пистолета. Неподалеку паслась лошадь, которая была такая же мокрая, как оба первозданных человека в первобытной прерии. Квини улыбнулась, и на его лице она тоже различила улыбку, какой еще никогда у него не видела: ласковую, задумчивую и безо всякой насмешки.
— Знаешь что? — сказала она. — У меня есть маленький кактус… подобрала там, где ты меня в первый раз взял на руки. Мне было двенадцать лет, а тебе — шестнадцать… и ты еще остался на второй год. Присягу флагу ты всегда отвечал с ошибками, а мистеру Тикоку ты вообще не хотел ничего отвечать.
— В нем было так же мало человеческого, как в козле от моей лошади.
— И ты отколотил его, того другого, я думаю, так, что клочья летели. Это было ранним летом, как сейчас, и начинали цвести белые розы. Растаял снег, поднялась вода. Ты меня спросил, не хочу ли я стать твоей невестой… а я не знала, что это такое… Тогда ты ушел, но ты сказал, что ты еще, пожалуй, вернешься…
Он не нашел, что ответить на это.
— Ты назвала меня по имени, — сказал он. — Ты первая, кто меня так назвал с тех пор, как умерла моя мать. — Он опять привлек ее к себе, и она не хотела ничего иного в жизни, как быть Тачиной, женой Инеа-хеюкана и матерью его детей.
