Георгий Владимов - Три минуты молчания
Первым Васька Буров высмотрел.
— А вон, — говорит, — Ирочка идет.
Ирочка не шла, а прямо летела на шпильках, юбка черная колоколом, блузка белая с кружевами, в ушах красненькие клипсы. Если только на руки поглядеть и на шею, видно было, что работает она на ветру, на палубе. Может быть, тузлук разливает по ящикам.
Ирочка нам понравилась.
— Надежная? — спросили мы Ваську.
— По квартире соседка! Ирочка, ты меня не узнаешь?
Ирочка взмахнула накрашенными ресницами.
— Васенька! Вот встреча неожиданная!..
Но тут она на Шурку посмотрела, и Васькиных надежд сильно поубавилось. На Шурку же нельзя не засмотреться. И она как прилипла к нему — все на свете забыла.
— Кстати, Василий. Очень я хотела бы с твоими товарищами познакомиться.
Шурка поглядел на Ваську, Васька — на Шурку. Все тут было ясно.
— Пошли. — Шурка взял Ирочку под локоть. — Там познакомимся.
Вахтенный поморщился, но пустил их…
Дальше все парами шли, чистый убыток. Наконец, еще одна пава выплыла, одиночная. Под газовым шарфиком. Вся такая, что мы чуть не ослепли. На голове было наворочено — как только шея не подламывалась?
Дрифтер на нее нацелился.
— Это же — Юля-парикмахерша. Она же мне челочку подстригала. В прошлую экспедицию.
И что-то нам эта "прошлая экспедиция" сомнение заронила.
— Как жизнь, Юля? — он ее спросил. Таким палубным голосом.
Юля даже вздрогнула. Посмотрела на него холодно — голубыми-голубыми.
— Это ты меня зовешь?
— Тебя, Юля. Кого же еще?
— Какая я тебе Юля? Я не Юля, а Верочка.
— Ах, Верочка!..
— Вот именно. Ты свою Юлю и окликай.
И прошла Верочка. Дрифтер себя хлопнул по лбу и уж начисто сник.
— Бичи, — сказал Васька, — потопали? В этом вопросе нам не светит.
— Всем по-разному, — сказал «маркони». — Я все же надеюсь.
Это он еще двоих углядел, которые из каюты вышли, от нас неподалеку.
— Минные аппараты — товсь![66] Уж если эти нас не затралят, двоих как минимум.
Бичи чуть вперед подались. Но я-то уже разглядел, кто это, и стал подальше, за их спинами. Одна — Лиля, неспетая песня моя, другая — Галя.
По походке я ее узнал, Лилю. Ну, и по цвету, конечно, зеленому, неизменному. А походка у нее была занятная — не прямая, а чуть синусоидой, какая-то неуверенная. Ах, как мне это нравилось когда-то — как она ко мне идет. Как будто не хочет и все-таки что-то тянет ее. И все же она красива была, это я должен сознаться. Ну, не такая, как Клавка, на которую таксишник засмотрится и в столб при этом врежется. У ней — свое было, что и не всякий заметит. Но мне и не нужно, чтоб всякий.
Она вдруг улыбнулась, сразу как-то вспыхнуло у нее лицо, и пошла к нам с протянутой рукой.
— Мальчики! — Это она салаг узнала. — Ну, знаете… Теперь-то, надеюсь, вам для биографии достаточно?
— Подробности потом, — сказал Димка. — Сейчас, старуха, вся надежда на тебя. Проведи уж нас по старой памяти.
— Туда? Почему же нет? А он вас пустит, вахтенный?
— Что за вопросы, старуха. Чего хочет женщина, того хочет Бог. Ну, и вахтенный, естественно.
— Ой, ну я так рада вас видеть!..
Она еще посмотрела на нас, скользнула взглядом по моему лицу — тут я не мог ошибиться — и не узнала меня. Ну, вообще-то она немножко близорука. И немножко стеснялась — столько тут мужиков стояло.
Алик обернулся ко мне. Я помотал головой. Тоже тут все было ясно.
Вахтенный их с большой неохотой пропустил — двоих с одной дамой. Ей пришлось улыбнуться ему — так мило, смущенно, — и, конечно, она его убила.
А «маркони» провела Галя.
— Галочка, — он ей сказал, — память о вас не умирает в моем сердце.
— Больше на щеке, — сказала Галочка. — Пошли, трепло несчастное.
"Маркони" к нам повернулся, развел руками:
— Желаю вам, бичи, всего того же самого.
— Валяй, — сказал дрифтер. А нам он сказал: — Потопали, нечего тут по переборке жаться.
И правда, нечего. Толкотня эта уже поредела слегка, и вполне мы могли отвалить. А больше всех мне этого хотелось. Знобило меня отчаянно. Самое милое сейчас — в койку забраться, все одеяла накинуть, какие есть.
Оттуда, из зала, вышла Клавка, бросила веселый взор на вахтенного, и он ей чуть поклонился, слегка заалел. Я уже рад был, что хоть за чужими спинами стою, не хотелось бы, чтоб она меня сейчас видела. А мне даже приятно было ее видеть — такую живую, раскрасневшуюся, нарядную, в синем платье с кружевом каким-то на груди или с воланом, я в этих штуках слабо разбираюсь, в ушах — сережки золотые покачивались. Даже в лице у ней что-то переменилось, — оно как-то яснее стало, может быть, оттого, что она волосы зачесала назад, в узел, и лоб у нее весь открылся.
Клавка нас увидела и подошла:
— Бичи, вы не со «Скакуна»?
— Королева моя! — сказал дрифтер. Опять же палубным голосом. — Да мы же с эфтого самого парохода!
— Где ж этот рыженький, что с вами плавал, сердитый такой? Что-то я не вижу его. Он часом, не утоп ли?
— Сердитых у нас много. А рыженьких — нету. Может, я его заменю?
Клавка ему улыбнулась.
— Да нет, тебя мне слишком много… Ну, это я его «рыженьким» зову, а он светленький такой, шалавый. В курточке еще красивой ходил.
— Так это Сеня, что ли?
— Ну-ну, Сеня.
Дрифтер махнул своей лапищей, сказал мрачно:
— По волнам его курточка плавает.
Клавка взглянула испуганно — и меня как по сердцу резануло: так она быстро побелела, вскинула руки к груди.
— Да не сообщали же… Типун тебе на язык!
Дрифтер уж не рад был, что так сказал.
— Погоди, груди-то не сминай, никто у нас не утоп. Сень, ты где? Ну-ка, выходи там. Выходи, когда баба требует.
Бичи меня вытолкнули вперед.
Клавка смотрела на меня и молчала. Клавкино лицо, такое ясное, опять порозовело, но отчего-то она вдруг поежилась и обняла себя за локти — как в тот раз, на палубе.
— А чего же вы тут стоите? — спросила. — Вахтенный, ты почему их здесь томишь? Они же со «Скакуна» ребята.
— Ну, Клавочка, — вахтенный малость подрастерялся, — это же на них не написано… Представители от команды должны быть, безусловно. Но не в таком же виде.
— А какой ты еще хотел — от героев моря? Да пропусти, я их в уголке посажу.
— Ну, Клавочка… На твою ответственность.
— На мою, конечно, на чью же еще. Ступайте, ребята, — она их подталкивала в плечи, — ступайте.
Бичи повалили в зал. Но меня он все-таки задержал, вахтенный.
— А вата-то, — говорит, — зачем? — Выдернул из меня клок и показал ей. — Зашить нельзя? И был бы герой как герой.
