Джон Пристли - Затерянный остров
Все, что говорил насчет островов Петерсон, подтвердилось. Не обладая беззаботной прелестью Таити, настроение они навевали совсем иное: не светлая печаль, а глубочайшая горечь таилась в сердце каждого из них. Жалкая горстка оставшихся жителей, впрочем, искусно играла роль жизнерадостных островитян, и именно здесь Уильям с друзьями увидели лучшие народные танцы на все Южные моря. Даже каторжане тут, казалось, не знали горя. И все же что-то выдавало в этих людях жертв катастрофы, которые догадываются, что не за горами другая, которая погубит их окончательно. Хвори, точившие островитян изнутри — в основном слоновая болезнь и туберкулез, — являли себя слишком отчетливо. То тут, то там Уильяму попадались на глаза ходячие скелеты, тени великого некогда народа, дни которого, вне всякого сомнения, были уже сочтены. Более близкое знакомство с отдельными островитянами компаньонов не разочаровало, и коммандер еще сильнее уверился, что маркизиане — самый славный народ Южных морей. Симпатии Рамсботтома оставались на стороне более веселых и загадочных таитян, а Уильям не знал, кому отдать предпочтение. Однако после, стоило ему погрузиться в воспоминания, и перед глазами оживали прежде всего не туземцы и даже не величественный старый вождь, улыбающийся вопреки искорежившей его тело слоновой болезни, и не шесть девушек, по просьбе Петерсона исполнивших грациознейший сидячий танец, и не пожилой священник-француз, на котором теперь тоже лежала печать принадлежности к обреченному народу, не эрудированный увлеченный торговец и не другие немногочисленные заметные жители островов. Память Уильяма будоражил единственный встреченный во время плавания соотечественник, Саймон Халберри, чей голос начинал звучать в ушах при одной только мысли о том плавании. Халберри далеко было и до викингов, и до того великого народа, который оплакивали Петерсон и коммандер, и все же именно он стал для Уильяма олицетворением Маркизов.
Шхуну грузили копрой, Рамсботтом и коммандер куда-то убрели вдвоем, а Уильям прохлаждался на берегу один, на опушке пальмовой рощицы, заглядываясь то на лодки, то на пробоину в скале, из которой поминутно летели веером брызги от захлестывающей волны. Через полчаса такого приятного ничегонеделания Уильям заметил идущего навстречу мужчину довольно необычной наружности. Тощий и долговязый, одет он был в потрепанную рубашку-хаки с шортами, открывающими густо заросшие черными волосами руки и ноги при удивительно гладком лице. Вместо того чтобы, по обычаю белых на островах, пристроиться невзначай где-нибудь под ближайшей пальмой, он целеустремленно подошел прямо к Уильяму и обратился на безукоризненном французском. Уильям ответил, стараясь не ударить в грязь лицом.
— Ах, так вы англичанин? Ну разумеется. — Незнакомец перешел на английский. — Прошу прощения. Не знаю, впрочем, за что, но так принято, когда принимаешь англичанина за иностранца. Наверное, этого требует наше национальное эго.
Он говорил четко, поставленным голосом с хорошей дикцией. Уильям, который давно не слышал такого выговора и уж тем более не ожидал встретить его в этих краях, сразу же определил в нем выпускника Оксфорда или Кембриджа. Дома такие голоса регулярно сообщали ему последние известия по радио, однако на тихоокеанском острове подобная дикция была в диковинку. Уильям с искренним любопытством уставился на собеседника, окидывая взглядом кустистые брови, глубоко посаженные глаза, длинный любопытный нос и небольшой изящный рот со скорбно поджатыми губами.
— Да, я из Англии, — подтвердил Уильям. — Прибыл на этой вот шхуне, «Розмари», из Папеэте.
— Ах, эта. — Собеседник сощурился, неодобрительно глядя на шхуну. — Она заходит сюда пару раз в год, случалось, и мне что-то полезное привозила. Кстати, у вас не найдется, часом, немецкого словаря? Если есть, я бы купил, а то без словаря как без рук.
Уильям смог предложить в утешение только сигарету, которую этот странный оксфордский тип с готовностью принял и, усевшись рядом, закурил. Они представились друг другу.
— Дерсли? — проговорил Халберри, печально глядя на свои худосочные волосатые ноги. — Кажется, параллельно со мной в Новом колледже учился какой-то Дерсли. Я-то сам был в Баллиоле.
Уильям покачал головой, сообщая, что к тому Дерсли не имеет никакого отношения. Завязалась легкая беседа на четверть часа, в основном вертевшаяся вокруг Таити и Маркизов. Уильям делал вид, что они с двумя приятелями всего лишь туристы, пожелавшие сойти с проторенных туристических маршрутов. О Халберри он узнал немногое: после окончания Оксфорда он поступил там же в аспирантуру, преподавал, что-то писал, а потом, получив небольшое наследство, бросил все, приехал сюда и купил маленькую плантацию. Уильяму такой поворот в карьере показался странным.
— И вам действительно нравится здешняя глушь?
— Нет, не особенно, — ответил Халберри, тщательно взвешивая слова. — Жизнь здесь довольно однообразная, хотя и не такая бессмысленная, как дома. Но, конечно, я приехал сюда не за дешевой романтикой, я ведь не статьи для дамских журнальчиков кропаю. Я приехал сюда, чтобы поразмышлять в покое, а этот остров выбрал за удаленность и здоровый мягкий климат. Не хочу, чтобы мыслительному процессу мешало какое-нибудь банальное несварение или другие сбои в организме. Кроме того, я намеревался как можно дальше убраться от так называемой западной цивилизации и не попасть при этом в лапы другой системы — восточной, например, или той, что сейчас строится в России.
— Понятно, — кивнул Уильям, ничего на самом деле не поняв, но не желая демонстрировать замешательство и обращаться за разъяснениями. — Я думаю, для уединения тут самое подходящее место. Хотя я лично вряд ли обрел бы здесь счастье.
— А где обрели бы?
Действительно, где? Уильям лихорадочно соображал.
— Не знаю. Возможно, полностью нигде, разве что от случая к случаю. Однако, полагаю, когда я вновь осяду дома, мне не на что будет жаловаться.
Халберри покачал головой, еще сильнее поджимая тонкие губы и превращая их в едва заметную полоску.
— Наш век — это век разрушений. Проявить себя в нем по-настоящему смогут лишь разрушители. Посмотрите, что делается в России. Колоссальная, тщательная работа по уничтожению, в сравнении с которой все начавшиеся недавно потуги что-то отстроить — сущая ерунда. То же самое в Азии, особенно в Китае. Не одолжите еще одну сигарету? Спасибо. — Раскурив ее, Халберри подождал, пока дымок обовьется кольцом вокруг его головы, потом растянулся под пальмой еще более вальяжно. Уильям следил за полетом фаэтонов и крачек, мелькающих белыми росчерками в синем небе. — Да, наша индустриальная система задыхается от перепроизводства и отсутствия новых больших рынков. Она не поспевает за стремительным развитием техники, поскольку, производя товары в невиданных прежде количествах, она одновременно увеличивает число безработных, вытесняя человека из процесса производства, и товары просто некому становится покупать. Машине, увы, многого не надо.
