Рафаэль Сабатини - Одиссея капитана Блада
— Меня занимали его раны, а не его политические взгляды! — сказал он резко.
На галереях и даже среди присяжных заседателей раздался одобрительный шёпот, который лишь усилил ярость верховного судьи.
— Господи Исусе! Жил ли ещё когда-либо на свете такой бесстыжий злодей, как ты? — И Джефрейс повернул своё мертвенно-бледное лицо к членам суда. — Я обращаю ваше внимание, господа, на отвратительное поведение этого подлого изменника. Того, в чём он сам сознался, достаточно, чтобы повесить его десять раз… Ответьте мне, подсудимый, какую цель вы преследовали, мороча капитана Гобарта враньём о высоком сане изменника Питта?
— Я хотел спасти его от виселицы без суда.
— Какое вам было дело до этого негодяя?
— Забота о справедливости — долг каждого верноподданного, — спокойно сказал Питер Блад. — Несправедливость, совершённая любым королевским слугой, в известной мере бесчестит самого короля.
Это был сильный выпад по адресу суда, обнаруживающий, как мне кажется, самообладание Блада и остроту его ума, особенно усиливавшиеся в моменты величайшей опасности. На любой другой состав суда эти слова произвели бы именно то впечатление, на которое и рассчитывал Блад. Бедные, малодушные овцы, исполнявшие роли присяжных, заколебались. Но тут снова вмешался Джефрейс.
Он громко, с трудом задышал, а затем неистово ринулся в атаку, чтобы сгладить благоприятное впечатление, произведённое словами Блада.
— Владыка небесный! — закричал судья. — Видали вы когда-нибудь такого наглеца?! Но я уже разделался с тобой. Кончено! Я вижу, злодей, верёвку на твоей шее!
Выпалив эти слова, которые не давали возможности присяжным прислушаться к голосу своей совести, Джефрейс опустился в кресло и вновь овладел собой. Судебная комедия была окончена. На бледном лице судьи не осталось никаких следов возбуждения, оно сменилось выражением тихой меланхолии. Помолчав, он заговорил мягким, почти нежным голосом, однако каждое его слово отчётливо раздавалось в притихшем зале:
— Не в моём характере причинять кому-либо вред или радоваться чьей-либо гибели. Только из сострадания к вам я употребил все эти слова, надеясь, что вы сами позаботитесь о своей бессмертной душе, а не будете способствовать её проклятию, упорствуя и лжесвидетельствуя. Но я вижу, что все мои усилия, всё моё сострадание и милосердие бесполезны. Мне не о чём больше с вами говорить. — И, повернувшись к членам суда, он сказал: — Господа! Как представитель закона, истолкователями которого являемся мы — судьи, а не обвиняемый, должен напомнить вам, что если кто-то, хотя бы и не участвовавший в мятеже против короля, сознательно принимает, укрывает и поддерживает мятежника, то этот человек является таким же предателем, как и тот, кто имел в руках оружие. Таков закон! Руководствуясь сознанием своего долга и данной вами присягой, вы обязаны вынести справедливый приговор.
После этого верховный судья приступил к изложению речи, в которой пытался доказать, что и Бэйнс и Блад виновны в измене: первый — за укрытие предателя, а второй — за оказание ему медицинской помощи. Речь судьи была усыпана льстивыми ссылками на законного государя и повелителя — короля, поставленного богом над всеми, и бранью в адрес протестантов и Монмута, о котором он сказал, что любой законнорождённый бедняк в королевстве имел больше прав на престол, нежели мятежный герцог. Закончив свою речь, он, обессиленный, не опустился, а упал в своё кресло и несколько минут сидел молча, вытирая платком губы. Потом, корчась от нового приступа боли, он приказал членам суда отправиться на совещание.
Питер Блад выслушал речь Джефрейса с отрешённостью, которая впоследствии, когда он вспоминал эти часы, проведённые в зале суда, не раз удивляла его. Он был так поражён поведением верховного судьи и быстрой сменой его настроений, что почти забыл об опасности, угрожавшей его собственной жизни.
Отсутствие членов суда было таким же кратким, как и их приговор: все трое признавались виновными. Питер Блад обвёл взглядом зал суда, и на одно мгновение сотни бледных лиц заколебались перед ним. Однако он быстро овладел собой и услышал, что кто-то его спрашивает: может ли он сказать, почему ему не должен быть вынесен смертный приговор13 после признания его виновным в государственной измене?
Он внезапно засмеялся, и смех этот странно и жутко прозвучал в мёртвой тишине зала. Правосудие, отправляемое больным маньяком в пурпурной мантии, было сплошным издевательством. Да и сам верховный судья — продажный инструмент жестокого, злобного и мстительного короля — был насмешкой над правосудием. Но даже и на этого маньяка подействовал смех Блада.
— Вы смеётесь на пороге вечности, стоя с верёвкой на шее? — удивлённо спросил верховный судья.
И здесь Блад использовал представившуюся ему возможность мести:
— Честное слово, у меня больше оснований для радости, нежели у вас. Прежде чем будет утверждён мой приговор, я должен сказать следующее: вы видите меня, невинного человека, с верёвкой на шее, хотя единственная моя вина в том, что я выполнил свой долг, долг врача. Вы выступали здесь, заранее зная, что меня ожидает. А я как врач могу заранее сказать, что ожидает вас, ваша честь. И, зная это, заявляю вам, что даже сейчас я не поменялся бы с вами местами, не сменял бы той верёвки, которой вы хотите меня удавить, на тот камень, который вы в себе носите. Смерть, к которой вы приговорите меня, будет истинным удовольствием по сравнению с той смертью, к которой вас приговорил тот господь бог, чьё имя вы здесь так часто употребляете.
Бледный, с судорожно дёргающимися губами, верховный судья неподвижно застыл в своём кресле. В зале стояла полнейшая тишина. Все, кто знал Джефрейса, решили, что это затишье перед бурей, и уже готовились к взрыву.
Но никакого взрыва не последовало. На лице одетого в пурпур судьи медленно проступил слабый румянец. Джефрейс как бы выходил из состояния оцепенения. Он с трудом поднялся и приглушённым голосом, совершенно механически, как человек, мысли которого заняты совсем другим, вынес смертный приговор, не ответив ни слова на то, о чём говорил Питер Блад. Произнеся приговор, судья снова опустился в кресло. Глаза его были полузакрыты, а на лбу блестели капли пота.
Стража увела заключённых.
Один из присяжных заседателей случайно подслушал, как Полликсфен, несмотря на своё положение военного прокурора, втайне бывший вигом, тихо сказал своему коллеге-адвокату:
— Клянусь богом, этот черномазый мошенник до смерти перепугал верховного судью. Жаль, что его должны повесить. Человек, способный устрашить Джефрейса, пошёл бы далеко.
