Чарльз Кингсли - Вперед, на Запад!
— Позор! — крикнул Эмиас, бросая свой меч далеко в море. — Лишить меня моего права, когда оно уже было у меня в руках! Это безжалостно!
Грохот, который расколол небо и заставил камень звенеть и дрожать, яркая полоса пламени, и затем пустота совершенной темноты, на которой выделяются раскаленные докрасна мачты, и паруса, и утес, и Сальвейшин Иео, стоящий перед Эмиасом с румпелем в руках… Все раскаленное докрасна превращается в пламя, а позади черная ночь…
Шепот, шорох совсем рядом с ним и тихий голос Браймблекомба:
— Дай ему еще вина, Билль. Его глаза открыты.
— Что это? — слабо спрашивает Эмиас. — Мы все еще не прошли Шэттера! Как долго мы боремся с ветром!
— Мы давно миновали Шэттер, Эмиас, — говорит Браймблекомб.
— С ума вы сошли? Что же, я не могу верить собственным глазам?
Никакого ответа, а затем:
— Конечно, мы давно прошли Шэттер, — очень ласково говорит Карри, — и стоим в бухте Лэнди.
— Вы хотите сказать, что это не Шэттер? Вот Чертова Печь и утес, — этот проклятый испанец только что исчез, — Иео стоит около меня, а Карри впереди. И, кстати, где же ты, Джек Браймблекомб, который говорит со мной в эту минуту?
— О, Лэй, дорогой Эмиас Лэй, — всхлипывает бедный Джек, — протяните руку, и вы почувствуете, где вы.
Великая дрожь охватила Эмиаса. Со страхом протянул он руку и убедился, что лежит на своей койке. Видение исчезло, как сон.
— Что такое? Я, должно быть, спал! Что случилось? Где я?
— В своей каюте, Эмиас, — сказал Карри.
— Что? А где Иео?
— Иео ушел туда, куда желал уйти, и так, как он желал. Тот же удар молнии, который попал в вас, поразил и его насмерть.
— Насмерть? Молния? Больше никаких повреждений? Я должен пойти посмотреть. Почему?.. Что это?.. — И Эмиас провел рукой по глазам. — Все темно, темно, клянусь жизнью! — И он снова провел рукой по глазам.
Вторично мертвое молчание.
Эмиас прервал его:
— О, — вскричал он. — Я слеп! Слеп! Слеп!.. — И он в ужасе забился, умоляя Карри убить его и избавить от несчастья, а затем, рыдая, призывал мать, как будто вновь стал ребенком. И Браймблекомб, и Карри, и все матросы, столпившись за дверью каюты, рыдали.
Скоро приступ безумия прошел, и Эмиас, обессилев, откинулся на подушки. Товарищи перенесли его в их единственную лодку, привезли на берег, с трудом внесли на гору в старый замок и устроили ему постель на полу той самой комнаты, где дон Гузман и Рози Солтэрн дали клятву друг другу пять бурных лет тому назад.
Прошло три горьких дня. Эмиас, совершенно разбитый своим несчастьем и чрезмерным напряжением последних недель, без конца бредил. А Карри, Браймблекомб и матросы ухаживали за ним так, как только умеют ухаживать моряки и женщины.
На четвертый день бред прекратился, но Эмиас был еще слишком слаб, чтобы двигаться. Тем не менее около полудня он попросил есть, поел немного и, казалось, ожил.
— Билль, — сказал он через некоторое время, — в этой комнате так же душно, как темно. Я чувствую, что выздоровел бы, если бы мог вдохнуть немножко морского воздуха.
Врач покачал головой, не считая возможным тревожить больного, но Эмиас настаивал.
— Я еще капитан, доктор Том, и если захочу — отправлюсь в Индию. Билль Карри, Джек Браймблекомб, будете вы слушать слепого адмирала?
— Какое вам нужно доказательство? — спросили оба в один голос.
— Тогда выведите меня отсюда, друзья мои, и поведите на дюну на южном берегу острова. Я должен попасть на самый край южного берега. Никакое другое место не годится. — И он твердо встал на ноги и оперся на их плечи.
— Куда? — спросил Карри.
— На скалу над Чертовой Печью. Никакое другое место не годится.
Джек издал какое-то восклицание и приостановился, как будто у него мелькнуло нехорошее подозрение.
— Это опасное место.
— Что ж из этого? — спросил Эмиас, который по голосу Джека уловил его мысль. — Не думаешь ли ты, что я собираюсь броситься со скалы? На это у меня не хватит мужества. Вперед, дети мои, и устройте меня поудобнее среди камней.
Медленно, с трудом подвигались они вперед, меж тем как Эмиас бормотал про себя:
— Нет, никакое другое место не годится. Оттуда я могу все видеть.
Так дошли они до того места, где циклопическая стена гранитного утеса, образующая западный берег Лэнди, резко обрывается трехсотфутовой пропастью. Несколько минут все трое молчали.
Глубокий вздох Эмиаса прервал молчание.
— Я здесь все знаю… Дорогое старое море, где я хотел бы жить и умереть… Усадите меня среди камней так, чтобы я мог отдохнуть, не боясь упасть, потому что жизнь сладостна даже без глаз, друзья, и дайте мне побыть немного одному.
— Ты сможешь сидеть здесь как в кресле, — сказал Карри, помогая Эмиасу опуститься на одно из естественных четырехугольных сидений, часто встречающихся в гранитных скалах.
— Хорошо! Теперь поверни меня лицом к Шэттеру. Так. Я смотрю прямо на него?
— Совершенно прямо, — ответил Карри.
— Тогда мне не нужно глаз, чтобы видеть все, что передо мной, — с грустной улыбкой сказал Эмиас. — Я знаю каждый камень, каждый выступ и каждую волну на пространстве, гораздо большем, чем может охватить глаз. Теперь уходите и оставьте меня одного.
Они отошли на небольшое расстояние и стали стеречь его. Эмиас несколько минут не шевелился, затем оперся локтями о колени, положил голову на руки и снова замер.
В таком положении он оставался так долго, что его друзья начали беспокоиться и подошли к нему. Он спал и дышал быстро и тяжело.
— Он схватит лихорадку, — сказал Браймблекомб, — если будет еще спать на солнце.
— Мы должны осторожно разбудить его, если мы вообще сможем его разбудить. — И Карри приблизился к спящему. В то же время Эмиас поднял голову и, повернув ее направо и налево, посмотрел вокруг себя невидящими глазами.
— Ты заснул, Эмиас?
— Правда? Значит, сон не вернул мне глаз. Возьмите этот большой ненужный остов и поведите меня домой. Я куплю себе собаку, когда приеду в Бэруфф, и заставлю ее таскать меня на буксире. Так! Дай руку! Теперь марш!
Его спутники с удивлением слушали веселый голос.
— Слава Богу, что у тебя стало легко на сердце, — сказал добрый Джек. — Я чувствую, как будто и я сразу ожил от этого.
— У меня есть основание стать веселым, Джон. Я сбросил с себя тяжкий груз. Я был диким заносчивым глупцом. Я раздулся от чванства и жестокости. Я думал, что месть — великое и правое дело, и только теперь я наконец понял, что на самом деле я давно уже был слеп и только теперь прозрел.
— Но ты не раскаиваешься, что дрался с испанцами?
