Георгий Владимов - Три минуты молчания
Боцман еще что-то хотел сказать, подошел к самой рубке. Но Жора поднял стекло.
— Не ведают, что творят, — боцман затряс головой. Мы повернули назад, к капу.
— За имущество дрожат, а головы своей не жалко. И на что надеются? А, пусть их, как хотят. Я спать иду.
Он шел по трапу и все тряс головой. Кто-то ему врубил свет, лампочка горела вполнакала, и в тусклом свете боцман наш был совсем горбатый.
— Пошли и мы, — сказал кандей Вася, — Неужели никто борща не покушает?
Мы потащились опять в корму.
4
В салоне на лавке спал «юноша» — в тельняшке, в застиранных штанах и босой. Голова у него свесилась, и его всего возило по лавке, тельняшка задиралась на животе, но он не просыпался.
Кандей нам налил борща, а сам присел с краю, курил, морщил страдальческое лицо. Миски были горячие зверски, Васька Буров скинул шапку и поставил миску в нее, и так штормовал у груди. Мы тоже так сделали. А кандей все подливал нам, пока мы ему не сказали «хорош».
Потом попросили у него курева, наше все вымокло, и задымили. Плафон светил тускло, и мы качались в дыму, как привидения — на щеках зеленые тени, глаза у всех запали.
— Бичи, — сказал Васька Буров, — когда эта вся мура кончится, я знаете чего сделаю? Я на юг поеду, в Крым.
— В отпуск? — спросил Митрохин. — Рано еще, это бы в мае.
— Насовсем. Хватит с меня этой холодины, разве же люди рождаются, чтоб холод терпеть? Никогда мы к нему не привыкнем. Пацанок брошу, бабу брошу. Первое время только греться буду. Даже насчет жратвы не буду беспокоиться.
— Там тоже зима бывает, — сказал Митрохин.
— Где? У нас такого лета не бывает, какая там зима. Везет же людям. А как обогреюсь немножко, я, бичи, халабудку себе построю. Прямо на пляже. Ну, поближе к морю. В Гурзуфе.
Серега сказал:
— Алушта еще есть, получше твоего Гурзуфа.
— Не знаю. Я в Алуште не был. А Гурзуф — это хорошо, я там два месяца прожил. Только я там с бабой был и с пацанками, вот что хреново. Хату снимать, харч готовить. А одному — ничего мне не надо. Валяйся день целый брюхом к солнышку. И был бы я — Вася Буров из Гурзуфа.
— Так и писать тебе будем, — сказал Серега. — Васе Бурову в Гурзуф.
— Не надо писать. Вы лучше в гости ко мне приезжайте. Я всех приму, пляж-то большой. Я вам, так и быть, сообщу по-тихому, как меня там найти. Только бабе моей не говорите. А то она приедет и опять меня в Атлантику загонит. А в Гурзуфе я прямо затаюсь, как мыша, нипочем она меня не разыщет. И будем мы там жить, бичи, без баб, без семей. А рыбу ловить — исключительно удочкой. Я там таких лобанов ловил закидушкой, на хлебушек. А барабулька! Копчененькая, а? Сколько наловим, столько и съедим. Здесь же, у костерочка.
— Это ты самую лучшую сказку сочинил, — сказал Митрохин.
Васька удивился:
— Почему же это сказка? Думаешь, люди так не живут?
— А разве не сказка? — сказал Серега. — Это как же, без баб? Без них не обойдется.
— А тогда все пропало. Нет, бичи. Уж как-нибудь своей малиной, одни мужики.
— Нет, — сказал Серега. — Все-таки нельзя, чтоб без баб. Баба — она самая главная ловушка, никуда от нее не убежишь. И все мы это знаем. И все равно не минуем.
— Уж так ты без них не можешь?
— Я-то? Да хоть год. Это они без нас не могут. Так что — разыщут, не волнуйся. Разобьют малину. Васька вздохнул:
— Это точно. Поэтому-то, бичи, жизни у нас не получится. Ну, дней десять продержимся, а ради них ехать не стоит, лучше уж сразу и бабу с собой бери, и пацанок.
Мы помолчали, закурили еще по одной.
— Кого-то несет, — сказал Серега.
Старпома к нам принесло. Как раз его вахта кончилась вечерняя. А может, и пораньше его прогнали кеп с Жорой — все равно они там сейчас заправляли, в рубке. Но пришел он — как будто большие дела с себя сложил, и теперь отдохнуть можно заслуженно — уже и безрукавку свою меховую надел, и волосы примочил, и зачесал набок. Кандей пошел на камбуз за борщом. Старпом сидел, постукивал ложкой по столу и глядел на нас насмешливо. Отчего — непонятно.
— Ишь, расселись, курцы!
— А тебе-то что? — спросил Васька. — Мы свое дело сделали. Теперь ты нам не мешай, мы тебя не тронем.
— Да по мне хоть спите, хоть песни пойте. Опять же — все с каким-то презрением, как будто это мы загубили пароход, а он его — только спасал.
— Ну, как там, на мостике? — спросил Митрохин. — Что слышно?
— Все хотите знать?
— Я нет, — сказал Васька. — Я и так все знаю. «SOS» дали, теперь подождем, чего мы из него высосем.
— Ну да, у тебя забота маленькая.
— А у тебя — побольше?
Старпом хмыкнул, принялся за борщ. Но при этом еще такую рожу делал таинственную, значительную.
— Идет к нам кто-нибудь? — спросил Серега. — Хоть один пароходишко? Только ты не кривляйся. Мы тебя как человека спрашиваем.
Старпом покраснел до самых волос. Серега смотрел на него спокойно, даже как будто с жалостью.
— А какой бы ты хотел пароходишко?
— Опять ты кривляешься, — сказал Серега.
— Ну, база повернула. Доволен? Только ей, базе, знаешь, сколько до нас идти?
— А поближе никого нету?
— Ну, есть один. Из рижского отряда. Это уж сам думай — поближе он или подальше, если ему лагом переть.[57]
— Понимаю. Лагом бы и я не пошел при такой погоде. Да уж как не повезет, так на все причины.
— А думаешь, мы одни такие невезучие? Иностранец вон еще бедствует, шотландец. Ему еще похуже, под самыми Фарерами болтается.
— Помоги ему Бог, — сказал Васька. — Чего ж он, дурак, промышлял, в фиорде не спрятался?
— Вот не спрятался.
— А сколько ж все-таки ей идти? — спросил Митрохин. — Базе-то?
— Сколько, сколько! Семь верст — и все лесом.
— Опять ты за свое, — сказал Серега. — И что ты за пустырь, ей-Богу. Человек тебя спрашивает, потому что жизнь от этого зависит. Он у тебя любую глупость может спросить, а ты ему обязан ответить, понял?
Старпом кинул ложку:
— Ну что привязались? Пожрать нельзя. Подите все у кепа спросите.
— А тебе он не отвечает? — спросил Васька. Старпом, уже около двери, повернулся было огрызнуться-и застыл с раскрытым ртом. Толчок был еле слышный, только зазвякали миски. И «юноша», который спал на лавке, вздрогнул и проснулся:
— А? Куда идти?
— Никуда, — сказал Васька. — Теперь уж все. Оборвали трос…
Старпом бухнул дверью, побежал.
— Да он и ненадежный был, — сказал Серега. — Трос-то.
Наверху затопали, заорали, и мы только успели докурить, как послышалась тревога. Уже не водяная, а шлюпочная — длинный гудок, шесть коротких.
