Джек Лондон - Морской волк. Бог его отцов
Только к двум часам ночи, взяв рифы у фока и рискнув не брать рифов у грота, я справился с маневром и, полумертвый от усталости, упал на палубу.
Я был очень голоден, но Мод тщетно старалась накормить меня. Я засыпал с едой во рту, и Мод приходилось поддерживать меня, чтобы я не свалился со стула.
Я не помнил, как дошел до каюты, и вообще не помнил ничего, пока не проснулся на своей койке без сапог. Было темно. Все тело мое ныло, и я вскрикивал от боли, прикасаясь израненными пальцами к одеялу.
Утро, очевидно, еще не настало, и, закрыв глаза, я снова погрузился в сон. Я не знал, что проспал целый день и что это была уже вторая ночь.
Потом я опять проснулся, недовольный тем, что мало спал. Я зажег спичку и взглянул на часы. Они показывали полночь. А между тем я пробыл на палубе до трех часов ночи! Я был удивлен, но вскоре сообразил, в чем дело. Неудивительно, что мой сон прервался: я проспал двадцать один час! Некоторое время я прислушивался к ударам волн в шхуну и к заглушенному вою ветра, потом снова повернулся на бок и снова проспал до утра.
Встав в семь часов и не найдя Мод внизу, я решил, что она в камбузе готовит завтрак. Выйдя на палубу, я убедился, что «Призрак» отлично держится против волн. В камбузе топилась плита и кипела вода, но и там я не застал Мод.
Я нашел ее в кубрике, у койки Вольфа Ларсена. На его лице лежал теперь новый отпечаток покоя. Мод взглянула на меня, и я все понял.
— Жизнь его погасла во время шторма, — проговорил я.
— Но он по-прежнему жив, — ответила она с несокрушимой верой в голосе.
— В нем было слишком много сил.
— Да, — сказала она, — но они больше не терзают его. Теперь он свободный дух.
— Свободный, несомненно, — сказал я и, взяв ее за руку, вывел на палубу.
За ночь шторм утих или, вернее, утихал так же постепенно, как и нарастал. Когда на следующее утро я поднял тело Ларсена на палубу для погребения, дул все еще сильный ветер. Вода часто захлестывала через борт на палубу, сбегая потом через шпигаты. Мы стояли по колено в воде, когда я обнажил голову.
— Я помню только часть похоронной службы, — проговорил я. — Она гласит: «И останки да будут опущены в воду».
Мод с негодованием и изумлением взглянула на меня. Но впечатление того, чему я когда-то был свидетелем, властно требовало от меня, чтобы я похоронил Вольфа Ларсена так, как он сам похоронил штурмана. Я приподнял конец доски, и завернутое в парусину тело соскользнуло ногами вперед в море. Чугунный груз потянул его, и оно исчезло.
— Прощай, Люцифер, гордый дух! — так тихо прошептала Мод, что голос ее был заглушен ветром. Но я видел движение ее губ и понял ее слова.
Когда, цепляясь за подветренный борт, мы пробирались на корму, я случайно бросил взгляд на море. В этот миг волна приподняла «Призрак», и я отчетливо увидел в двух-трех милях небольшой пароход, разрезавший волны по направлению к нам. Он был окрашен в черный цвет, и, вспомнив рассказы охотников, я догадался, что это американское таможенное судно. Указав на него Мод, я поспешно отвел ее на корму, в самое безопасное место.
Потом я кинулся вниз за флагом, но вспомнил, что, исправляя снаряжение «Призрака», я не позаботился о флаг-фалах.
— Нам не нужно подавать сигнала о бедствии, — сказала Мод. — Им достаточно поглядеть на нас.
— Мы спасены, — торжественно произнес я и в порыве радости добавил: — Но я не знаю, радоваться ли мне?
Я взглянул на нее. Теперь наши глаза встретились. Мы склонились друг к другу, и рука моя невольно обняла ее.
— Надо ли мне говорить? — спросил я.
И она ответила:
— Не надо… Хотя мне было бы так приятно слышать это от вас.
Наши губы слились.
— Жена моя, моя маленькая женщина! — сказал я, свободной рукой лаская ее плечо, как умеют делать все влюбленные, хотя и не изучают этого в школе.
— Муж мой, — промолвила она, и ресницы ее вздрогнули, когда она опустила глаза и со счастливым вздохом прильнула головкой к моей груди.
Я посмотрел на таможенный пароходик. Он был близко. С него уже спускали лодку.
— Один поцелуй, любовь моя, — шепнул я, — еще один поцелуй, прежде чем они подойдут.
— И спасут нас от нас самих, — закончила она с улыбкой, полной бесконечного очарования и лукавства, — лукавства любви.
БОГ ЕГО ОТЦОВ
Бог его отцов
Кругом был густой, первобытный лес — место шумных комедий и мрачных трагедий. Здесь борьба за существование велась с той злобой, на какую способен только дикарь или зверь. За господство в Стране Радуги еще не боролись ни англичане, ни русские. И янки пока стояли в стороне, словно выжидая, когда смогут пустить в ход свое золото. Огромные волчьи стаи гнались за стадами оленей, отбивали старых и слабых самцов и беременных самок, — так происходило много-много поколений назад, так происходило и теперь. Немногочисленные туземцы все еще почитали своих вождей, преклонялись перед шаманами, изгоняли злых духов, сжигали ведьм, сражались с соседями и поедали их с превеликим аппетитом. Но каменный век кончался. По неведомым дорогам, через не обозначенные на картах пустыни стали все чаще и чаще появляться сыны белокурой, голубоглазой и неугомонной расы. Случайно или с известным намерением, в одиночку или малочисленными группами, они являлись непонятно как и откуда, — и либо умирали в стычках с туземцами, либо, победив, шли дальше. Вожди высылали против них своих воинов, шаманы неистовствовали, — но все было напрасно: ибо камню не победить стали! Подобно волнам огромного моря, они проникали в леса и горы, пробирались по рекам или же вдоль берегов на собаках. Это были сыны великого и могучего племени. Их было чрезвычайно, неисчислимо много, но этого не знали, об этом не догадывались укутанные в меха обитатели Севера… Много неведомых пришельцев из далеких стран нашли здесь смерть — и они встречали смерть при морозном блеске северного сияния так же мужественно, как их братья — в раскаленных песках пустыни или в дышащих смертоносными испарениями тропических чащах. Они умирали, но за ними шли другие, которым тоже предстояло либо умереть, либо победить. Великое, неведомое племя добьется своего, ибо так сказано в книге его судеб.
Было около полудня. Горизонт был выкрашен алым цветом — бледным на западе и густым на востоке, — обозначая положение невидимого полярного солнца. Не было ни дня, ни ночи. В тесном объятии слились мрак и свет — умирающий день встретился с нарождающимся днем. Птица кильди робко пела свою вечернюю песенку, а реполов громко приветствовал наступающее утро. Вдоль поверхности Юкона с жалобными визгами и стонами проносились стаи птиц; над застывшими водами насмешливо хохотал лун.[2]
