Леонид Платов - Секретный фарватер
Так было в тех случаях, когда командир не рисковал всплыть. Но зато мы приближались к берегу почти вплотную.
Для такого ухода, понятно, требовались крепкие нервы.
Однако наших пассажиров, как правило, не принято было заталкивать в торпедный аппарат. В большинстве своем это были немолодые, солидные люди, без всякой спортивной подготовки. Даже каюта-люкс казалась им недостаточно удобной. Вахтенный офицер брал под козырек, когда их усаживали в надувную лодку, чтобы доставить на берег. Глаза при этом рекомендовалось держать опущенными. Наши пассажиры не любят, когда им смотрят в глаза.
Иногда встреча проходила не у берега, а в открытом море. Пассажир пересаживался на корабль или, наоборот, с корабля на нашу лодку. Чаще всего это бывало ночью.
Помню одну такую встречу посреди океана. Мы явились в точку рандеву, когда корабля с пассажиром еще не было. Он запаздывал. Наша подводная лодка всплыла и, покачиваясь на волнах, ходила короткими курсами и малыми ходами. Я был вахтенным офицером.
Ты не можешь себе представить, что это такое — ночь посреди океана!
Куда ни кинь глазом — вода, вода. А над нею в пустоте висит одинокая луна. Ничего более одинокого нет на свете, чем луна над океаном…
Но и в новолуние страшно посреди океана. Слабый мерцающий свет разлит вокруг. Волны безостановочно катятся навстречу, неторопливо обегая земной шар. Это картина первозданного хаоса. Таким, вероятно, был мир, когда бог отделил свет от тьмы.
Странная мысль пришла в голову. Я подумал: как жутко, наверно, было богу! Не от страха ли одиночества он и создал нас, людей? Мы всего лишь порождение огромного космического страха. Поэтому и жизнь наша с самого детства до старости наполнена страхами, разнообразными страхами.
Я поймал себя на том, что бормочу:
— Бедный бог! Бедный!..
* * *
Я объясню тебе, Лоттхен, почему я уверен, что вернусь к тебе.
Наш командир — лучший подводный ас Германии.
Он чрезвычайно осторожен. Когда на воду падают сумерки, он неизменно идет на глубине, безопасной для таранного удара. Вечернее освещение обманчиво. В перископ может показаться, что еще (или уже) темно. Лодка может всплыть, а ее будет видно.
Командир выводил нас из таких опасных переделок, в которых сломал бы шею любой другой, менее искусный и опытный подводник.
Недавно «морские охотники» гоняли нашу лодку под водой на протяжении нескольких часов. Сальники дали течь. От гидравлического удара левый гребной винт остался только с двумя лопастями, и скорость уменьшилась. Глубинные бомбы сыпались за кормой, как яблоки с дерева в бурю.
Я подумал, что Готлибу не помогут и его четырнадцать кладбищенских квитанций.
И все же командир ушел. Нырнул под звуконепроницаемый слой и ушел.
Он знает назубок гидрологию Балтийского, Северного, Норвежского и других морей (гидрология, понятно, меняется от времени года).
Когда-то я объяснял тебе, что есть перепады плотности воды, через которые не проникают звуковые волны. А под водой нас преследуют по звуку. Нырнув под такой, как бы броневой, купол, мы можем маневрировать там или спокойно отлеживаться на грунте. Туда не достигают даже «звонки дьявола», как мы называем Асдик[46].
Кроме того, командир то и дело сверяется с картой кораблекрушений.
Это, собственно, карта мирового океана, но она пестрит особыми значками. Стоит взглянуть на нее, чтобы сразу же ориентироваться на обширном морском кладбище.
Наше место — вот оно! Совсем неподалеку от нас, на такой-то глубине, лежит «Неистовство», линейный трехдечный корабль британского флота, потоплен французами в таком-то году. Чуть подальше, на таких-то координатах, находится знаменитый «Титаник», который напоролся на айсберг незадолго перед первой мировой войной. А вот прогулочная яхта «Игрушка», водоизмещением столько-то тонн. Выбор, как видишь, велик.
Мы уже не раз играли в жмурки с врагом на морском кладбище. Гейнц в шутку называет это осквернением могил.
Командир подводит преследователей к затонувшему кораблю, выпускает немного соляра — для приманки, потом, круто отвернув, уходит переменными галсами. Он не притворился мертвым, нет. Вместо себя подставил мертвеца под удар!
На поверхность вздымаются обломки. Соляр и обломки!
Почему не доставить преследователям немного удовольствия? Назавтра в победных реляциях появится сообщение о новой потопленной немецкой лодке. А наша подлодка, цела-целехонька, выскакивает из воды на другом конце моря. Игра в жмурки продолжается…
* * *
Только что я отпаивал водой Рудольфа, моего соседа по каюте.
Бедняге померещилось, что он в церкви, на заупокойной мессе.
— Неужели ты не слышишь, Венцель? — бормотал он, схватив меня за руку и весь дрожа. — Ну вот орган! Служка зазвонил в колокольчик! Поют девушки, хор! Боже мой, я слышу, как рыдает моя мать!
Я поддерживал его трясущуюся голову, боясь, как бы он не откусил край стакана.
На этот раз припадок прошел быстро. Я даже не вызывал Гейнца. Нового все равно бы ничего не сказал. Слуховая галлюцинация! С нашим Рудольфом это бывает.
Рудольф откинулся на подушки, рубаха на груди была мокрая — половину воды он пролил на себя.
— Успокойся же! — сказал я. — Ты моряк, возьми себя в руки!
— Я спокоен, — пробормотал он. — Я спокоен, ты же видишь. Я спокоен, как сельское кладбище…
Эти дни он слишком много смотрел на траурное извещение, которое висит над его койкой. И вот — результат! Я виноват, недоглядел.
Где и когда он раздобыл эту регенсбургскую газетенку? (Регенсбург — его родной город.) На наши базы почти не доставляют провинциальных газет. И представь: это оказался именно тот номер, на последней странице которого мать Рудольфа извещает о заупокойной мессе по сыну, лейтенанту флота, погибшему смертью героя в Варангер-фьорде, и так далее!
Рудольф вырезал из газеты извещение, аккуратно окантовал и повесил над своей койкой.
Вначале это выглядело как шутка, мрачноватая правда, но все же шутка. Рудольф то и дело повторял: «Я полно прожил свою жизнь, даже прочитал траурное извещение о самом себе».
А потом начались эти слуховые галлюцинации…
Я один из немногих на нашей подводной лодке, кто до сих пор сохраняет ясную голову.
* * *
Профессор Гильдебрандт всегда хвалил мою голову. Он считал, что я умею убеждать. Порицал лишь за пристрастие к метафорам и некоторую сумбурность изложения. И тем не менее он собирался оставить меня при кафедре.
Я читал бы лекции в Кенигсбергском университете, в тех же аудиториях, в которых учился сам. Со временем ты стала бы госпожой профессоршей. И тогда не надо было бы рисковать жизнью, чтобы убедить тебя в том, что я жив.
Но — помутилась ясная голова!
Все дело в том, что Кенигсберг не только город великого Канта. Это и бывший центр комтурства Тевтонского ордена, затем оплот Второго и Третьего райха на Востоке.
И вот стали бить барабаны, и зарычали трубы, и от ветра, который они подняли, разлетелись мои аккуратные конспекты по философии.
Вероятно, в жизни каждого человека (а также, я думаю, и народа) есть роковая поворотная дата. Совершена ошибка — непоправимая, — и все идет под уклон, в тартарары!
Для меня такой датой был 1934 год. Фюрер провозгласил могущество Германии на море, и я, распростившись с Гильдебрандтом, пошел в училище подводного плавания.
А когда вся Германия перешагнула роковую дату?..
В первую мировую войну — я помню цифры — погибло два миллиона немцев, столько же, сколько населения во всей Дании. Сейчас, наверно, погибло втрое больше, то есть население Швеции.
Лоттхен, пойми! Мне гораздо труднее, чем остальным: Рудольфу, Готлибу, Францу, Курту! Я больше думаю, чем они. Это — кадровые офицеры флота Великой Германской империи. Их учили только одному — убивать. А я умею не только это. Все-таки я закончил университет…
Иногда я жалею, что закончил его…
* * *
Мною иногда овладевает иллюзия. Это не слуховая галлюцинация, как у Рудольфа. Просто даю волю воображению, тому самому, за которое меня порицал профессор Гильдебрандт…
Вижу и ощущаю себя в просторном светлом кабинете. Окно — до пола — распахнуто настежь. Вдали, за деревьями, видна церковь, в притворе которой погребен великий Кант.
Я не капитан-лейтенант Ранке, я доктор философии Ранке. Однако одновременно вижу и этого злосчастного капитан-лейтенанта. Он горбится над столиком у своей койки. Вот пугливо оглянулся, прикрыл картой маленький исписанный листок. Иллюминаторов в каюте нет. Лампочка горит вполнакала. Но ведь это совершенно чужой для меня человек! Он вызывает во мне страх и отвращение.
