Александр Чернобровкин - Херсон Византийский
– Я подумаю, – сказал я.
Ромей кивнул головой серому человеку, лицо у которого при ближнем рассмотрении оказалось бабье, без щетины. Наверное, евнух. Он подошел к столу и молча поставил на край, ближний ко мне, открытую шкатулку, в которой лежало много золотых монет, и отошел на два шага.
– Вознаграждение за Тавра и второго бандита, – сказал дукс стратилат Евпатерий.
Шкатулка, наверное, не входит в вознаграждения. Я открыл теперь уже мою сумку, сдвинул в ней барахло к одному краю, а во второй начал бросать монеты, отсчитывая по десять. Весила каждая грамм пять. Мне раньше, когда мечтал о пиратских кладах, почему-то казалось, что древние золотые монеты были больше. Оказалось их семьдесят. Оптила говорил, что пятьдесят – за Тавра, значит, остальные двадцать – за лучника.
Быстрота, с какой я отсчитывал монеты, поразила ромеев.
– А читать и писать умеешь? – спросил дукс.
– Читал Гомера, Аристотеля, Вергилия, Овидия, Боэция и многих других, но только в переводе на мой родной язык, – ответил я.
– В переводе?! – удивился ромей.
– Мой учитель перевел, – объяснил я. – И языкам обучал, ромейскому и греческому. Правда, не долго. Его сожгли мои соплеменники-язычники, не захотели принимать христианство.
– За веру пострадал, – произнес Евпатерий и перекрестился.
Я не стал. И так сегодня уже перекрестился больше раз, чем за всю предыдущую жизнь.
– На сколько серебра и меди можно разменять один солид? – спросил я.
– Один солид равен двенадцати серебряным милиарасиям, или двадцати четырем серебряным силиквам, или двести восьмидесяти восьми медным фоллисам, или одиннадцати тысячам пятьсот двадцати нуммиям, – ответил дукс стратилат Евпатерий.
Я достал все имеющиеся у меня серебряные и медные монеты и попросил показать, какая из них как называется. Оказалось, что у меня по одному милиарасию и силикве, три фоллиса и сто шестьдесят пять нуммиев разного номинала.
Затем задал самый мучивший меня вопрос:
– Какой сейчас год?
– Шесть тысяч восемьдесят третий, – ответил Евпатерий.
Цифра меня удивила. Потом вспомнил, что летоисчисление вели от сотворения мира.
– А от рождества Христова какой? – спросил я.
Дукс стратилат Евпатерий задумался и посмотрел на своего серого помощника. Тот что-то начертил костяным стержнем в открытом, небольшом, медном складне и показал дуксу. Внутренняя сторона, на которой писал помощник, была покрыта воском.
– Пятьсот семьдесят пятый, – прочитал Евпатерий. – А у вас какое летоисчисление?
– Раньше было свое собственное, а сейчас ведем от рождества Христова. Никак не привыкну к нему, – нашелся я.
На том и распрощались.
Евнух молча проводил меня до крыльца. Как ни странно, все мое барахло осталось нетронутым. Неподалеку от него стояло несколько солдат, явно свободных от службы. Увидев меня, один из них спросил:
– Не хочешь продать что-нибудь из трофеев?
– Могу кое-что, – ответил я.
Себе оставил копье, щит, кольчугу, пояс с мечом и ножом Тавра и шлем лучника, который лучше сидел на моей голове, и его вещь-мешок со всем содержимым, куда добавил еще и обе их рубахи. Остальное выставил на продажу. По принципу аукциона, который, оказывается, им был знаком.
Кожаный доспех ушел за восемь солидов, лук со стрелами и горитом – за пять с половиной, пояс с коротким мечом и ножом – за четыре солида и пять милисариев, шлем – за два солида и один фоллис, щит – за семь милиарасиев, сапоги – за две силиквы. Я стал богаче еще на двадцать с лишним солидов. Наверное, на рынке я бы получил побольше, но где он – этот рынок?! А ходить искать его с таким количеством барахла мне было по облому. И так бабла, по местным меркам, немерено!
– А где здесь можно переночевать? – спросил я.
– У моей сестры, – сразу ответил солдат с плутоватым лицом, который купил шлем.
– За сколько? – поинтересовался я.
– Всего фоллис за ночь! Дешевле в городе не найдешь! – заверил он меня.
Судя по улыбкам других солдат, найдешь и быстро. Но займусь этим завтра.
Плут, которого звали Агиульф, даже помог мне, взяв копье. По пути уведомил, что иностранцам запрещено заходить в город с оружием. Мне сделали исключение. Можно иметь при себе только кинжал, нож или посох. Рассказал, что дукс стратилат Евпатерий у них хороший, потому что ворует в меру. Зато кентарх (сотник) – та еще сволочь!
Чем дальше мы шли, тем сильнее воняло тухлой рыбой. Пересекли улицу, которая была шире предыдущих раза в полтора и дома на ней были побогаче, и много лавок. По словам Агиульфа, начиналась она от порта, в той стороне была и центральная площадь. Дальше все чаще попадались большие, иногда длинной в квартал, четырех– и пятиэтажные дома. Но сестра Агиульфа жила в маленьком двухэтажном. Мы вошли в узкую калитку, прошли по проходу, образованному стеной дома, полом террасы, идущей вдоль второго этажа, и другой стеной, как потом оказалось, просто отделяющей этот проход от двора, ограниченного глухой стеной соседнего дома и каменным ограждением высотой метра в два. Во дворе еще сильнее воняло тухлой рыбой. Вдоль него висела, поддерживаемая шестами, рыболовная сеть с очень мелкой ячейкой, которую чинили женщина и девочка лет двенадцати, обе с затюканным выражением лица, и шустрый мальчик лет десяти, который делал вид, что работает. Еще две девочки лет трех и пяти играли в куклы двумя поленцами, завернутыми в грязные лоскуты материи. Агиульф по дороге рассказал, что его зять – рыбак, ушел в море, вернется только завтра утром. Зять богатый: имеет большую лодку и двух рабов.
Агиульф что-то сказал ей на языке, похожем на норвежский. Она кивнула головой, подошла к одной из трех дверей на первом этаже и открыла ее. Дверь висела на кожаных петлях, закрепленных деревянными шпильками. За ней была узкая каморка, большую часть которой занимали нары, покрытые соломой, и колода, как бы заменяющая стол. М-да, это вам не пятизвездочный отель! Наверное, жилье их рабов. Но отказываться поздно. Поэтому я прислонил к стене щит и положил на колоду вещь-мешок с кольчугой и оружием. Агиульф поставил рядом с щитом копье, острием вверх.
– Отличное место! – уверял он меня. – Здесь тихо, никто не будет тебе мешать, спи спокойно! Если заплатишь, она тебя накормит, обстирает.
Кормежка, скорее всего, будет под стать жилью, а вот постираться не помешает. Я достал рубашки разбойников и их жертв. Договорились, что платой за стирку будет женская рубаха. Я догадывался, что меня грабят без ножа, но слишком устал морально, хотел поскорее избавиться от Агиульфа и утрясти в голове всё свалившееся на нее с момента падения с яхты. Сказал солдату, что хочу спать, зашел в каморку и сразу закрыл ее. Запор был деревянный, в виде вытянутого ромба, который насадили на рукоятку короткого весла, причем лопасть находилась снаружи. То есть, крутанув лопасть, поворачиваешь ромб и открываешь или закрываешь дверь, а изнутри крутишь ромб рукой. Я достал из сумки серебряную флягу и развалился на соломе. Она неприятно колола. Как на ней спят рабы?! Впрочем, выбора у них нет.
