Леонид Платов - Секретный фарватер
— Вы же сами сказали, что Цвишен находился между вами и берегом. Вот и взрыв! А затем Цвишен оторвался от вас. Ему очень хотелось оторваться от вас. Почему? Этого не знаю.
— Стало быть, он прикинулся мертвым?
— По-видимому. Я думаю, впрочем, это было ему не впервой.
Донченко расслабил тугой воротничок, потом, оттопырив губы, сделал огорченное «фук». Ластикову даже стало жаль его.
— Цвишен, конечно, не мог предвидеть, — продолжал Грибов, — что его оставят на положении мертвого. Но командование воспользовалось случаем и увело подводную лодку поглубже в тень. Погрузило на время в небытие. Именно тогда она, может быть, и получила свое прозвище — «Летучий Голландец». Я думаю, впрочем, что это было не столько прозвище, сколько условное наименование. Ведь подводная лодка уже не имела номера. Цвишен был, так сказать, «списан за гибелью в Варангер-фьорде». Между тем после встречи с вами начался наиболее бурный период его деятельности. На это имеются указания — не прямые, а косвенные — вот здесь! — Он провел ладонью по лежавшей перед ним кипе газет. — Но главное не в этом.
— В чем же? — буркнул Донченко. Зная своего профессора, он понимал, что тот подготовил эффектный сюрприз, какой-то решающий убийственный аргумент. Это была слабость Грибова: поражать решающим аргументом под конец.
— Главное, видите ли, в том, — сказал Грибов с деликатной осторожностью, с какой врач сообщает больному неутешительный диагноз, — что, если бы вы потопили подводную лодку Цвишена в тысяча девятьсот сорок третьем году, то в тысяча девятьсот сорок четвертом, то есть спустя год, с нею не встретился бы присутствующий здесь курсант Ластиков.
Донченко ошеломленно молчал. Час от часу не легче! Теперь курсант этот появился!
— Он служил на катере Шубина, — пояснил Грибов. — Знали Шубина?
Донченко угнетенно кивнул. Кто же на флоте не знал Шубина!
— Затем Шубин, — продолжал Грибов, — после встречи в шхерах побывал на борту мнимо потопленной вами подводной лодки и беседовал с ее командиром, а также с офицерами.
Даже беседовал? Подводник вздохнул. Грибов был для него непререкаемым авторитетом. Да и с Шубиным постоянно случались такие необычайные приключения!
Расправив плечи, он сделал попытку небрежно усмехнуться. Полагалось сохранять хорошую мину при плохой игре. Этому учил сам Грибов.
— Ну что ж, — сказал подводник, — Шубину, как всегда, везло. Он побывал в гостях у мертвецов и, можно сказать, вернулся из самой преисподней.
Грибов и Ластиков переглянулись. Донченко даже не подозревал, до какой степени он прав…
Глава 4. Магический круг
Проводив гостей, профессор задернул шторы на окнах, выключил верхний свет и включил настольную лампу.
Он как бы очертил магический круг. Все, что вне его, отодвинулось в глубину комнаты, легло по углам слоями мрака. Внутри круга остались лишь профессор и его работа.
На столе перед ним лежала груда аккуратно нарезанных четвертушек картона, пока не заполненных. В работе он любил систему, поэтому начал анализ биографии новейшего Летучего Голландца с того, что завел на него картотеку.
Часа через полтора результаты сегодняшнего разговора с Донченко, а также заметки, сделанные со слов курсанта Ластикова, и выписки из газет бережно разнесены по отдельным карточкам. Почерк у Грибова мельчайший, бисерный, так называемый штурманский. На каждой карточке поэтому умещается уйма фактов, дат, фамилий.
Одна из карточек озаглавлена: «Поправка к лоции», другая — «Английский никель», третья — «Клеймо СКФ» и т. д.
Наконец, все, что известно пока о «Летучем Голландце», смирнехонько, в определенном порядке, улеглось на письменном столе.
Разрешив себе короткий отдых, профессор откинулся в кресле.
Темнота лежит в углах, как пыль, прибитая дождем. Стены пусты, Грибов знает это. Там только анероид и карта мира. Однако теперь, когда комната, за исключением стола, погружена во мрак, нетрудно вообразить, что на стенах по-прежнему любимая коллекция, раритеты[5], привезенные из кругосветного плавания.
Жена с особой заботливостью обметала их метелкой из мягких перьев. А дочери, когда та была еще маленькой, запрещалось переступать порог папиного кабинета, потому что однажды она потянулась к маленькому, приветливо улыбающемуся идолу и упала со стула. А ведь могла, упаси бог, уронить на себя и малайский крис!
Грибов с силой потер лоб. Опять воспоминания! Но он же очертил магический круг и замкнул себя внутри этого круга!
Некоторое время, стараясь сосредоточиться, он пристально смотрит на карточки. Новая мысль мелькнула. Профессор поменял карточки местами. Конечно, «Английскому никелю» полагается лежать рядом с «Клеймом СКФ». Это — правильное сочетание.
Длинные нервные пальцы снова и снова передвигают четвертушки картона на столе. Со стороны это, вероятно, напоминает пасьянс.
2
Но пока «пасьянс» не сходится. В нем зияют пустоты.
Слишком мало еще карточек на столе у профессора. А главное — в общем не ясна связь между ними.
Фрамуга окна опущена. Слышно, как торопливо стучат дождевые капли по карнизу, как шелестят шины на мокром асфальте и насморочно бормочут орудовские репродукторы.
Расплескивая воду вдоль рельсов, с дребезжанием и лязгом возвращаются в депо трамваи. Полосы света то и дело пробиваются сквозь неплотно сдвинутые шторы, быстро проползают по стене.
Так и картины прошлого набегают одна за другой, освещают на мгновение кабинет и пропадают в углах.
Профессор в полной неподвижности сидит за своим письменным столом. Задумался над словами Олафсона: «Тот моряк уцелеет, кто разгадает характер старика».
Олафсону, к сожалению, не удалось «разгадать характер старика». И Шубин тоже не сумел этого сделать.
Теперь за разгадку взялся Грибов, хотя в этот тихий вечерний час перед ним находится не сам новейший Летучий Голландец, а лишь его фотоснимок в пожелтевшей старой газете.
Не поможет ли испытанный способ «подстановки икса», замена в уравнении неизвестного известным?
Моряку полагалось бы определить это одним словом «систершип». Да, корабли одного класса, похожие друг на друга, как сестры-близнецы.
Бывало, знакомясь с человеком, Грибов неожиданно ощущал толчок внезапной симпатии или антипатии — с первого же взгляда. И ощущение это редко обманывало. Вначале оно казалось необъяснимым. Только спустя некоторое время Грибов обнаруживал внешнее сходство между новым своим знакомым и людьми, которых знавал раньше. Внутреннее сходство, как правило, совпадало с внешним.
И Цвишен мучительно напоминал кого-то, с кем Грибов уже встречался. Когда? Двадцать лет назад? Десять лет назад? Вчера?
Одно несомненно: ассоциации были неприятные!
Мысленно Грибов пропустил мимо себя вереницу бывших своих однокашников по морскому корпусу. Там полно было остзейских барончиков, далеко не лучших представителей рода человеческого. С одним из них у Грибова чуть было не дошло до дуэли.
Нет! Общее между Цвишеном и тем остзейцем лишь то, что оба они немцы.
Грибов продолжал неторопливо перебирать в памяти своих недругов.
Быть может, столкновение с предшественником Цвишена (если было столкновение) произошло в каком-то порту во время плавания «по дуге большого круга»?
Грибов заглянул в один порт, в другой, в третий.
И вдруг, как на картинах Рембрандта, из золотисто-коричневого сумрака начало проступать светлое пятно лица. Постепенно оно делалось выразительнее, отчетливее…
«Поглядите-ка! Ну и харя! — удивленно произнесли рядом. — Неужели вы купите его, Николай Дмитриевич?»
И вся картина возникла перед Грибовым в мельчайших деталях, освещенная нестерпимо ярким, слепящим солнцем.
…Базар в Сингапуре.
Несколько русских военно-морских офицеров столпились вокруг торговца деревянными идолами. Не вставая с корточек, он усиленно жестикулирует, расхваливая свой товар. Говорит на ломаном английском, и Грибов с трудом улавливает смысл.
Вот этот уродец, кажется, бог войны у малайцев или даяков. Лицо у него угловатое, вытесано кое-как и вместе с тем очень выразительно, обладает чудовищной силой первобытной экспрессии.
— Так сказать, местный Марс, — поясняет Грибов тем офицерам, которые не понимают по-английски.
— Да уж, хорош! Мороз по коже подирает!.
— Наш, европейский, поимпозантней будет, — замечает кто-то.
— А вы уверены, Николай Дмитриевич, что этот господин заведует в Малайе именно войной? Я бы сказал, что скорее предательством и плутнями. Обратите внимание: улыбочка-то какова! А шею как скособочил!
В общем, «местный Марс» не понравился. Офицеры купили на память других, более благообразных божков. Грибову достался низенький, широко улыбающийся толстяк, — кажется, «по департаменту вин и увеселений».
