Леонид Платов - Секретный фарватер
Виктория, опершись подбородком на руку, задумчиво смотрела на Грибова.
— Просьбу о командировке в Балтийск могут не удовлетворить, — сказала она наконец.
— Я напишу вашему начальству. Или даже переговорю с ним. Кто это?.. А! Мой бывший курсант. Большинство нынешних адмиралов — мои бывшие курсанты. Не забывайте, я как-никак человек со связями!
Он улыбнулся. И от этого суровое, печальное, иссеченное морщинами лицо его сделалось таким добрым, что Виктории ужасно захотелось поплакать у Грибова на груди.
Но плакать было уже поздно — гости прощались, стоя у порога…
3
Весь день Виктория не выходила у Грибова из головы.
Такой всегда представлялась ему бедная Конча, невеста-вдова русского мореплавателя и дипломата Резанова. Она прождала его почти всю свою жизнь в маленькой испанской крепости на берегу Тихого океана.
Романтическую историю эту рассказали Грибову очень давно, еще в бытность его мичманом.
Гидрографическое судно, на котором он служил, сильно потрепал циклон неподалеку от берегов Калифорнии. Пришлось зайти для ремонта в Сан-Франциско.
В первый же свободный вечер Грибов отправился с товарищами осматривать город. Разбитной и многословный гид повел русских прежде всего к развалинам старинной крепости.
— Здесь, — сказал он, опершись картинно на груду камней, как любят это делать при случае гиды, — здесь одна испанская донья по имени Консепсион, уменьшительно Конча, Кончита, обручилась с вашим графом…
Произошло это, как выяснилось, сто лет назад.
Граф Резанов, один из первооткрывателей и устроителей Русской Америки, направился из Ново-Архангельска (Ситки) в Монтерей, главный город Калифорнии (она тогда принадлежала испанцам). Цынга влежку уложила бóльшую половину его команды. Оставшиеся матросы едва справлялись с парусами. Пришлось завернуть по пути в гавань Сан-Франциско.
Города там еще не было. На холме высилась только крепость, от которой впоследствии пошел и город.
Пребывание русских моряков в гостях у испанцев затянулось. Тому было две причины. Резанов сумел за это время убедить прибывшего из Монтерея губернатора согласиться на проект договора об экономических связях между Калифорнией и Русской Америкой. Вторую свою победу он одержал над юной Консепсион, дочерью коменданта крепости.
Резанов был одним из образованнейших людей своего времени, тонкий, неотразимо обаятельный в обращении. Кроме того, его осеняла слава отважного путешественника — только что он совершил кругосветное плавание вместе с Крузенштерном и Лисянским. И, наконец, девичье сердце потянулось к нему еще и потому, что он вызывал сочувствие. Несколько лет назад у него умерла горячо любимая жена, без которой он чувствовал себя так одиноко на свете. Словом, испанка и русский полюбили друг друга в Сан-Франциско.
Родители Кончи и монахи-францисканцы противились браку. Смущала не разница в возрасте (Резанову было сорок, Кончите пятнадцать), а разница в вероисповедании. Но девушка была непреклонна в своем решении.
Согласились на том, что будет испрошено благословение святейшего отца в Риме. Графу же, после помолвки, на которой он настоял, надлежит без промедления отправиться в Санкт-Петербург, чтобы испросить разрешение на брак у царя.
И жених уехал за океан…
Прошли два года, обусловленные при помолвке. Он не вернулся.
Руки доньи Консепсион (красота ее распустилась каким-то колдовским, тревожным цветением) стали домогаться знатные калифорнийские кабаллеро. Она отказывала им всем. Она продолжала ждать. Потянулись годы, отмеченные лишь короткими ответами на мольбы кабаллеро: «Нет, сеньор, нет!» Монотонные ответы и монотонные, похожие друг на друга годы…
Слушая гида, Грибов с волнением подумал, что когда-то на месте, где они стоят сейчас, стояла, быть может, красавица Конча, высматривая в амбразуру долгожданный парус на горизонте. Что видела она перед собой? Пустынные желтые холмы, белую кайму прибоя, а дальше утомительно однообразное сверкание океана. Лишь океан, океан, без конца и края океан…
В ту пору крепость на западном берегу Америки была, пожалуй, самым заброшенным и глухим окраинным пунктом испанского государства. Вести из мира доходили сюда с огромным запозданием и зачастую окольным путем.
Именно так, случайно, узнали в крепости и о судьбе пропавшего жениха.
Произошло это на торжественном пиршестве, устроенном в честь заезжего английского путешественника. Тот был, по-видимому, глуп, болтлив и бестактен. Краем уха он слышал о помолвке Резанова с какой-то девушкой, уроженкой Калифорнии, но почему-то не связывал это с присутствовавшей за столом дочерью хозяина. И вот в разговоре гость упомянул вскользь о трагической смерти знаменитого русского коллеги, постигшей его во время возвращения из последней поездки в Америку. Граф добирался до Петербурга через Сибирь, он очень спешил, загоняя верховых лошадей, меняя их на подставах, скача днем и ночью, почти без роздыха. На одном из перегонов лошадь его поскользнулась и упала. Для графа падение было роковым…
— Нетрудно вообразить, — сказал гид, — как веселое пиршество в доме коменданта мгновенно превратилось в тризну. Впрочем, — добавил он, — говорят, что гордые испанцы, подобно индейцам, умели скрывать при посторонних свои чувства…
— А Конча? Что дальше было с Кончей?
— О! Она осталась верна памяти погибшего. Закончила свою жизнь в монастыре, как это было принято в те времена…
Рассказанную гидом печальную историю неожиданно дополнил Брет-Гарт. Знаменитый калифорниец, оказывается, писал о любви Кончи и Резанова. В книжной лавке удалось раздобыть его поэму. Теперь ее часто читали и перечитывали вслух в кают-компании гидрографического судна на обратном пути из Сан-Франциско во Владивосток. Все молодые мичманы, и Грибов в том числе, были во время этого перехода влюблены в донью Консепсион.
Напряженная тишина, нарушаемая только рокотом волны, стремительно пробегавшей вдоль борта, воцарялась в кают-компании, едва лишь доходили до заключительных строф поэмы.
Англичанин, по словам Брет-Гарта, ухитрился усугубить свою чудовищную «гаф»[37]. Брякнув о смерти Резанова, он принялся с досужим любопытством расспрашивать о его невесте.
Как это в поэме? Заморский дурень небрежно бросает: «А жива ль она?..» Ну, а потом?
Капитан первого ранга с усилием потер лоб. Столько лет прошло с тех пор… Но когда-то он знал поэму наизусть. «Лишь под белым покрывалом…» Нет! «Лишь под белым капюшоном на него смотрел в упор…»
Заключительные строфы уже где-то рядом! Все громче, все явственнее слышна их приближающаяся равномерная поступь…
Ага! Вот они!
«А жива ль она?» Ответа
Нет. Толпа вся замерла.
Конча, в черное одета,
Поднялась из-за стола.
Лишь под белым капюшоном
На него смотрел в упор
Черным углем пережженым
Скорбный и безумный взор.
«А жива ль она?» В молчанье
Четко раздались слова
Кончи в черном одеянье:
«Нет, сеньор, она мертва!»[38]
И сейчас, как много лет назад, на последней строке перехлестнуло горло. Все-таки было в этих старомодных стихах что-то настоящее, берущее за душу.
В кают-компании почти всегда требовали повторить заключительные строфы поэмы, и лица у слушателей делались при этом сосредоточенными и грустными. Товарищей Грибова трогала, надо думать, тема верности. И то сказать: кто лучше моряка, вынужденного делить свою жизнь между морем и женщиной, способен оценить этот драгоценный дар сердца — верность?..
В воображении капитана первого ранга они были уже неотделимы: Конча и Виктория. Испанка склонялась над своей русской подружкой. Обе зябко кутались в шаль и сумрачно-безнадежно смотрели на Грибова. «Нет, сеньор, она мертва», — ведь это и Виктория могла сказать о себе.
Но как безжалостно точно найдено было сравнение: «черным углем пережженым»! Будто не Грибов, а Брет-Гарт увидел Викторию в маленькой ее комнате, которую освещали только картины Сарьяна на стенах.
«Скорбный и безумный взор»… Безумный? Да. И это ужаснуло Грибова.
Он во время своего визита старался разговаривать с Викторией возможно более деликатно, хотя и строго. Он даже ни разу не назвал ее вдовой. Всё так наболело в этой бедной женской душе, что любое неосторожное прикосновение могло причинить боль.
Мало того. Рассудок ее был в опасности. И только поиски Винеты в бывшем Пиллау могли сохранить ей рассудок — Грибов был уверен в этом.
Он отнюдь не настаивал, не понукал и не подталкивал. Торопливость в данном случае была противопоказана.
И как человек несколько старомодный, он считал, что женщин к важной мысли или решению надо подводить с осторожностью, создавая впечатление, что мысль, исподволь внушенная, явилась им без подсказки, сама по себе.
