Андрей Ивасенко - Земля туманов
– Всех продезинфицировать и продать. Всех. Погрузите в машины и вывезите в город. Это будет дополнением к вашему личному гонорару, майор.
Было видно, что офицер остался доволен «подарком».
Он поинтересовался:
– Могу ли я лично решить судьбу негра, сэр?
– В чем дело? – не понял его Вальцан.
– Черномазый зарубил двух моих бойцов… – Майор нагнулся, что-то взял и показал мачете. – Вот этим. Ребята недовольны будут, если ему спустить.
– Он ваш, майор.
Майор дернул шеей, расплылся в хищной улыбке, встал из-за стола и подошел к Вальцану.
– А его шлюшка? – тихо спросил он. – Мои парни…
Снежок сверлил спину майора взглядом, полным смертельной ненависти.
– Нет, – не согласился Вальцан. – Они, занятная, шут возьми, парочка, но… Чернушку – в приют.
У Магды замерло сердце после всего, что она услышала. Ее это потрясло, и глаза неуверенно метнулись. Девушка стояла, смотрела на Джо и не могла с ним заговорить. Его мысли, казалось, витали где-то далеко. Снежок хотел было рвануться, подпрыгнуть, взять ногами в «замок» шею майора и свернуть ее одним движением – на это бы у него, возможно, хватило сил и времени, а потом уж будь, что будет. Но встретившись взглядом с Магдой, он остановился, словно наткнулся на стену. «Нет! Нет! Нет!» – одними глазами говорит она. И кровь прилипла к сердцу парня, как свинец.
– Подождите, сэр! – обратился Джо к Вальцану.
– Чего еще? – недовольно буркнул тот, открывая дверь.
– Разрешите попрощаться с женой. Прошу вас, сэр. Вы же понимаете…
– Валяйте, мартышки, прощайтесь. – Вальцан небрежно махнул пухлой ручкой и вышел в коридор. Часовой прикрыл за ним дверь.
Джо и Магда сблизились друг с другом, ребенок перестал хныкать и смотрел на отца глазами философа. Магда обняла рукой Джо, потому как у того руки были скованны наручниками за спиной, а она держала ребенка.
– Джо… – прошептала она. Голос ее дрожал: – Д-д-джо…
– Береги малыша, – сказал он и подмигнул сыну. – Я назвал его в честь своего отца. Он должен вырасти сильным мужчиной.
Она прижалась к нему, поглаживая то его спину, то волосы. Влажные глаза, блистающие пламенем, длинные ресницы, полные и сладкие, как мед, губы – Джо любовался ею и чувствовал, как трепещет ее сердце.
– Одно сердце! – прошептал он ей на ухо.
– Одна судьба! – ответила она.
Снежок больше не стал ничего говорить, потому что знал, что этим может все испортить. Он впился в ее губы долгим поцелуем, сказавшим о многом.
И этим вновь освободил ее слезы.
* * *Внутри микроавтобус напоминал мусорный бак, разверстый, как вставные челюсти старика, умершего с непрожеванной пищей во рту. Пластиковые пузырьки из-под лосьонов и шампуней, кипы старых журналов, дырявая автопокрышка, рваные пакеты с окаменелыми объедками, пустые пивные жестянки и бутылки, теннисная ракетка, картонная коробка со старыми пластинками, лопасти потолочного вентилятора, изношенная до потери формы обувь, искромсанные крысиными зубами сиденья и прочее-прочее-прочее, – все это находилось в пассажирском салоне, сваленное в кучу. Запах плесени здесь походил на запах протухшего мяса, но на самом деле не являлся ни тем, ни другим. А чем – разобрать было невозможно.
Уже битый час Тихоня лежал на боку, на прелом матрасе, из которого торчали клочки ваты, прижимая к себе тяжелый карабин. По шее и рукам бегали муравьи, кусали его, и он то и дело их смахивал, тихо чертыхаясь. Он всматривался то в плывущий туман, готовый поглотить его, как канапе, то в выцветший от времени плакат с изображением шлюховатого вида черномазой красотки в полупрозрачном бикини, приклеенный к перегородке водительской кабины. Время от времени он начинал тереть кулаками глаза, словно ребенок, которому пора уже лежать в кровати, спать. И поглаживал ореховое цевье, приговаривая шепотом: «Ты настоящая палочка-выручалочка, если кто сунется, то мы уж им зададим перцу. Да?»
Охотничий карабин самодовольно молчал. «Блазер R-93 Сафари», над которым изощренно потрудились немецкие инженеры, несмотря на свой вес, знал себе цену. Из такого оружия можно было запросто завалить слона или огромного медведя, учитывая сумасшедшую мощь патронов. А патронов Тихоня распихал по карманам не меньше двух дюжин – едва штаны не спали, пришлось даже потуже затянуть ремень.
То справа, то слева иногда раздавались окрики солдат. Каратели взяли в кольцо гостиницу. Откуда-то с южной стороны доносился глухой рык двигателя грузовика. Здание гостиницы, деревья, все вокруг переплеталось в плывущем тумане в странных геометрических узорах, безуспешно цепляясь друг за дружку. Легкие порывы ветра шевелили сочно-зеленые разлапистые листья папоротников, и они, казалось, зашептали хором, тысячей голосов, с едким занудством, властно повторяя одно и то же:
«Уколись-уколись-уколись!»
В голове у Тихони все эти слова превращались в звук рашпиля. Он морщился. Это причиняло ему муки похлеще, чем были у Тантала [36].
Сознание Тихони то и дело проваливалось в другой мир. Его пробирала дрожь – то холодная, то горячая. Неприятная. Легкие напоминали два целлофановых мешка, наполненных водой. Он хватал ртом воздух; горло так пересохло, что глотать было больно. И отчетливо слышал стук собственного сердца – тяжелый, медленный, приглушенный барабанный бой в ушах – накатывающий волной и тут же отдаляющийся. Начиналась ломка. Ему очень хотелось уколоться. Мысли об этом звучали в голове, как целый хор обезумевших сверчков: «тррр-тррр-тррр-тррр…» Нет, скорее даже не мысли, а голоса, звучащие не в ушах, а в сознании. Что-то болезненно вырывалось у него изнутри, словно корень дерева из земли.
Он отчетливо слышал, что к пьяняще-приторному запаху травы и гниловатому аромату листьев, доносимых порывами ветра, подмешивалось что-то более резкое, неприятное. Похоже, на авиационный керосин, решил Тихоня, принюхиваясь. Блин, откуда он здесь? Он как-то раз бывал на аэродроме и знал этот запах. Неужели сракоротые вояки что-то затеяли? Хотят сжечь гостиницу?
Он облизал языком пересохшие губы, снова окинул оценивающим взглядом красотку на плакате: «Интересно, а она дала бы мне? Что, если бы мы делали это по-собачьи? Нет, наверно, не дала бы. Такая, поди, полсотни стоит. Никак не меньше. А то и больше. В мире полно несговорчивых и упрямых сучек, набивающих себе цену. А эта стерва, у нее что – бородатая устрица чем-то от других отличается? Беззаботная, мля, как огурец. Небось, занимается всякими шалостями сама с собой в душе, а корчит из себя…» И на пару минут он погрузился в грезы, в которых выделывал с девицей с плаката всякие непристойные «штучки», после чего понял – с явной неохотой – что его фантазиям никогда не сбыться.
