Густав Эмар - Золотая Кастилия (сборник)
— А ты, милая Клара, разве ты ничего не знаешь, ничего не узнала?
— Узнала… — ответила донна Клара, пристально глядя на брата. — Я сделала ужасное открытие.
— Ты меня пугаешь, Клара. Что ты хочешь этим сказать? Объясни.
— Не теперь, мой добрый Санчо, не теперь; еще не время, потерпи. Ты знаешь, что у меня никогда не было от тебя тайн. Ты один всегда любил меня. Я пригласила тебя для того, чтобы открыть тебе эту тайну; через три дня ты узнаешь все, и тогда…
— Тогда? — спросил он, пристально глядя на сестру.
— Тогда ты сможешь измерить глубину бездны, в которую я упала… Но прошу тебя, довольно об этом, я очень больна. Поговорим о другом, хочешь?
— Очень хочу, милая Клара, но о чем же мы будем говорить?
— Боже мой! О чем тебе угодно, друг мой, о дожде, о хорошей погоде, о твоем путешествии, — мало ли о чем!
Дон Санчо понял, что его сестра находится в сильном нервном возбуждении и что он только ухудшит ее и без того болезненное состояние, если не исполнит ее желания, поэтому он не стал возражать, а охотно пошел навстречу ее прихоти.
— Если так, милая Клара, — сказал он, — я воспользуюсь случаем, чтобы разузнать кое о чем.
— Разузнать? О чем же, брат мой? Я живу очень уединенно, как ты, верно, заметил; не думаю, чтобы я была в состоянии исполнить твое желание… Однако все-таки скажи.
— Ты знаешь, сестра, что я приехал на Эспаньолу только четыре дня тому назад и в первый раз.
— Это правда, ведь ты никогда не бывал на этом острове… Как ты его находишь?
— И ужасным, и восхитительным; ужасным в отношении путей сообщения и восхитительным по местоположению.
— Действительно, дороги не очень удобны.
— Скажи лучше, что их нет вовсе.
— Ты строг.
— Нет, не строг, а только справедлив; если бы ты видела, какие превосходные дороги у нас в Мексике, ты бы согласилась со мной… Но речь не о том.
— А о чем?
— О той вещи, что я хотел тебя спросить.
— Это правда, я и забыла… Говори же, я слушаю тебя.
— Представь себе, когда я отправился сюда из Веракруса, все, кому я говорил о своем отъезде, непременно отвечали мне: «А-а, вы едете на Эспаньолу, сеньор дон Санчо Пеньяфлор? Гм! Берегитесь!» На корабле, на котором я плыл, я постоянно слышал, как офицеры перешептывались между собой: «Будем остерегаться!» Наконец я приехал в Санто-Доминго. Первое, что я сделал, как я уже сказал, — это отправился к графу Безару, твоему супругу. Он принял меня так хорошо, как только мог это сделать. Но когда я объявил ему о своем намерении поехать к тебе сюда, брови его нахмурились и первым словом его было: «Черт побери! Черт побери! Вы хотите ехать туда? Остерегайтесь, дон Санчо, остерегайтесь!» Это ужас как меня бесило; зловещие предостережения, всегда и везде раздававшиеся в моих ушах, сводили меня с ума… Я не требовал объяснений от твоего мужа, я ничего не добился бы от него, мне хотелось только разъяснить эту зловещую фразу, как только представится случай, и вот он действительно представился, и я прошу тебя объяснить мне эту загадку.
— Я жду, чтобы прежде ты сам мне все объяснил, потому что, признаться, до сих пор я решительно не понимаю, о чем ты рассказываешь.
— Хорошо, дай мне закончить. Как только я отправился в путь с невольниками, которых дал мне твой муж, я увидел, что эти негодяи постоянно вертели головами направо и налево с испуганным видом. В первую минуту я не придал этому большого значения, но сегодня утром я заметил великолепного кабана; мне захотелось выстрелить в него, что, впрочем, я и сделал, — я привез тебе этого кабана. Когда эти черти-негры увидели, что я заряжаю ружье, они бросились на колени передо мной и, с ужасом сложив руки, закричали с самым несчастным видом:
«Остерегайтесь, ваше сиятельство, остерегайтесь!»
«Чего я должен остерегаться?» — вскричал я с раздражением.
«Негодяев, ваше сиятельство, негодяев!»
Я не мог добиться от них другого объяснения, но надеюсь, сестра, что хоть ты-то мне скажешь, кто такие эти страшные негодяи?
Он наклонился к ней. Донна Клара, широко открыв глаза, протянув руки, устремила на него такой страшный взгляд, что он с испугом отступил.
— Негодяи!.. Негодяи… — повторила она два раза сдавленным голосом. — О! Сжалься, брат мой!
Она встала, сделала несколько шагов и без чувств упала на пол.
— Что это значит? — вскричал молодой человек, бросаясь к сестре, чтобы поднять ее.
XXI
Рассказ мажордома
Дон Санчо, крайне встревоженный состоянием сестры, поспешил позвать горничных, которые тотчас прибежали. Он вверил ее их попечениям и ушел в комнату, приготовленную для него, приказав, чтобы его предупредили немедленно, как только донне Кларе сделается лучше.
Дон Санчо Пеньяфлор был очаровательный молодой человек, веселый, беззаботный, он искал в жизни только удовольствия и отвергал с эгоизмом молодости и богатства всякую горесть и всякую скуку.
Принадлежа к одной из самых знатных фамилий испанской аристократии, имея надежду стать со временем обладателем семи или восьми миллионов, предназначенный благодаря знатности своего имени занимать впоследствии одну из лучших должностей и вступить в блестящий и выгодный брак, который делает счастливыми дипломатов, предоставляя им свободу ума для высоких политических соображений, он старался, насколько это было возможно, сдерживать биение своего сердца и не возмущать неуместной страстью спокойной лазури своего существования.
Будучи армейским капитаном, в ожидании светлого будущего и чтобы иметь какое-нибудь занятие, он поехал в качестве адъютанта с отцом в Мексику, когда герцог был назначен вице-королем Новой Испании. Но будучи еще слишком молод для того, чтобы серьезно смотреть на жизнь и быть честолюбивым, он занимался только игрой и любовными интригами, что очень сердило герцога, который, миновав возраст удовольствий, не допускал, чтобы молодые люди приносили жертву кумиру, которому он сам так долго курил фимиам. Впрочем, это была натура кроткая, уживчивая, но зараженная, как все испанцы той, а может быть, еще и нынешней эпохи предрассудками своей касты, считавшая негров и индейцев вьючным скотом, созданным для ее пользы, и не скрывавшая своего презрения и отвращения к этим несчастным созданиям.
Словом, дон Санчо, следуя семейным традициям, всегда смотрел вверх, а не вниз, поддерживал равных, но ставил непреодолимую преграду высокомерия и пренебрежения между собой и теми, кто был ниже его.
Однако, может быть, без его ведома — мы не хотим поставить этого ему в заслугу — среди холодной атмосферы, в которой он вынужден был жить, в его сердце пробралось нежное чувство и иногда угрожало уничтожить все плоды семейного воспитания.
