Макс Пембертон - Железный пират
Блэк говорил тем нежным, ласковым тоном, который был ему иногда свойствен, и при этом взял мою руку и крепко пожимал ее, и я вдруг почувствовал, что там, где-то в глубине души этого человека таится родник живой воды. Я открыл в нем этот родник, пробудив былые чувства и дорогие воспоминания, и этому я был обязан своей жизни.
— Да, — продолжал Блэк, не спуская с меня глаз и продолжая пить вино большими глотками, — да, мой мальчик был такой смелый и решительный! Не было человека более хладнокровного! Но не мне он был обязан всем этим, так как в течение половины его жизни я был мертвецки пьян, а когда бывал трезв, то большую часть времени сидел в тюрьме за то, что наделал во хмелю. Ему было около двадцати лет, когда во мне вдруг совершился переворот. Он стал зарабатывать деньги и приносил их домой, стал любовно увещевать меня, и я, глядя на него, прислушиваясь к его словам, решил побороть в себе этот страшный попок. Не прошло года, как я совсем переродился, стал новым человеком. Рассудок мой вернулся ко мне, и я вдруг осознал все, что мог бы и должен был сделать для этих двух существ, которые делали для меня больше, чем кто-либо когда-нибудь делал для другого человека, но чего я не сделал для них. Я все это осознал и понял. Вы можете себе представить, до чего я высоко ценил этого мальчика, до чего он был дорог мне! Было время, когда я с такой жгучей болью сознавал свою вину перед ними, перед этими двумя святыми существами, что был готов тут же покончить с собой и, вероятно, так бы и поступил, если бы в моей жизни не произошел в это время новый переворот: мы дошли в это время до крайней нищеты. Сын мой работал в это время у некоего Мика Ливестона, владельца небольшой пароходной линии между Бостоном и Баханасом, но дела последнего пошатнулись, так что мой мальчик, зарабатывавший раньше весьма порядочные деньги, теперь едва стал получать столько, чтобы прокормиться самому, и принужден был оставить свою мать всецело на мое попечение. В это время судьба столкнула меня с человеком, отправлявшимся в Мичиган искать медную руду. Он стал звать меня с собой, обещая мне по десять долларов в неделю. Я подумал об этом и, уговорившись с Ливестоном, что он будет выдавать моей жене и сыну в течение шести месяцев достаточную сумму, чтобы они могли жить, не нуждаясь в необходимом, согласился ехать в Мичиган, а год спустя уже был богатым человеком. Все это время я ни одну минуту не поддавался своему старому пороку, а как только получил деньги, поспешил отослать их Мику Ливестону в Нью-Йорк для передачи жене и сыну. Денег было столько, что он мог окружить эту женщину, столько страдавшую из-за меня, большей роскошью, чем та, какую она знала в доме своих родителей, — и это делало меня счастливым. Первое время она писала мне и говорила своих письмах о своей новой жизни. Я носил эти письма на груди, под сорочкой, как драгоценный талисман и дорожил ими больше, чем если бы это были слитки чистого золота. Весной я отправил Ливестону двадцать тысяч долларов для нее и получил от него расписку в получении этих денег и заявление, что моя жена уехала в Черлстоун навестить сына, который там работал, а по возвращении оттуда обещала написать мне.
Это было спустя года полтора после моего отъезда из Нью-Йорка. С этого времени я ни от жены, ни от сына не получал никаких вестей. Между тем дело в наших рудниках шло так блестяще, что мы могли считать себя обеспеченными на всю жизнь и надеялись через несколько лет стать богачами. Но я положительно не мог примириться с отсутствием всяких известий о тех, ради кого и для кого работал, и осенью уехал в Нью-Йорк, несмотря на энергичный протест моего компаньона, который ничего не мог делать без меня. Не останавливаясь нигде в пути, я прямо с вокзала поехал к своему дому, но нашел его запертым. Вся мебель была вывезена, нигде не было никаких признаков жизни. На мои расспросы соседи сообщили, что моя жена умерла от голода! Да, от голода, так как этот негодяй, которому я высылал деньги, выдавал ей и сыну в течение первого года небольшие суммы, а когда получил от меня крупную сумму, то бежал из Нью-Йорка, не оставив жене моей ни гроша, и с тех пор прекратил ей платить вообще. Сына же моего он увез с собой в Сусерн-Сити, уверив его, что по дошедшим до него слухам я умер от оспы, не оставив ни гроша. О, что бы я дал теперь, чтобы вновь вернуть к жизни этого негодяя и задавить его собственными руками!
— Но что же стало с вашим сыном? — спросил я, заинтересовавшись рассказом Блэка.
— Что с ним стало? — повторил мрачным тоном капитан. — Он отправился на юг, где ему сулили хорошие заработки, уехал в надежде, что будет иметь возможность высылать матери деньги. Но едва прибыл в Черлстоун, как Ливестон, зная, что через месяц-другой мне станет все известно, захотел избавиться от лишнего свидетеля и отправил его в Панаму, где тот и умер от лихорадки. Там его и похоронили. Между тем я вернулся очень богатым. Но деньги жгли мне руки с того момента, когда я узнал, что те, для кого я копил их, для кого берег, уже не нуждаются в них. В то время я еще не знал о смерти моего сына, но, перестав пить, понял, какое неоцененное сокровище была моя жена, и я полюбил ее всеми силами своей души. Ее ужасная смерть чуть не лишила меня рассудка. Придя в себя, я стал совершенно иным человеком. В моей душе кипела ненасытная злоба, такая ненависть ко всему людскому роду, что я был рад отомстить людям за все, что они сделали, рад был видеть их муки и страдания, упиться их кровью.
Между тем мой компаньон присылал мне с наших рудников из Мичигана по тысяче долларов и больше в неделю, и я мечтал только о том, как бы вызвать к себе своего мальчика, а потом лишить жизни того негодяя, который дал умереть моей жене голодной смертью. Все, что мне было тогда известно, было то, что мой сын покинул месяца три тому назад Черлстоун, чтобы отправиться на Багамы. Но с тех пор ни о нем, ни о судне, на котором он отбыл, не было ни слуху, ни духу. Я поставил на ноги всю сыскную полицию, платил им бешеные деньги. И эти люди узнали, наконец, что Ливестон отправился на одном из своих судов в Рио или даже еще дальше на юг. Это известие точно каленым железом обожгло меня. Я знал, что сделать с ним что-нибудь законным образом не мог, разве только судиться, чтобы отобрать эти жалкие двадцать тысяч долларов, чего вовсе не хотел. Мне нужна была его жизнь — и я сам лично хотел придушить его, в этом одном я видел утешение и облегчение. Я стал посещать все трущобы, собирать всех негодяев, воров, разбойников и убийц, скрывавшихся от правосудия, и брал их к себе на службу. Меньше чем через месяц у меня был уже винтовой пароход вместимостью шестьсот тонн с медной броней и быстрым ходом и экипаж, состоящий из самых отъявленных негодяев, каких когда-либо производил свет. Судно свое мы сильно вооружили, равно как и весь экипаж, и, не теряя времени, отправились прямо в Рио.
