ТОМ ШЕРВУД - Серые братья
– Почему? - удивлённо поинтересовался я.
– Ты теперь не Локк, - сказал равнодушно Давид. - Ты теперь Шервуд. Все бумаги надо будет переписывать на новую фамилию, с учётом титула. Мистер барон.
– Да-а, - мечтательно сказал я, - «барон Шервуд» - это звучит. Конечно, было бы лучше «граф Шервуд», но это как-нибудь после. Главное - как благородно звучит «баронесса Эвелин Шервуд»!
Надвинулась тёмная ночь. Слабо трещал, догорая, огонь в необъятном камине. Мирно хрупали овёс лошади. Посапывал Давид. Где-то в замке прокричал поселившийся под одной из крыш филин. Невесомое, сладкое ощущение торжественности и удовольствия не давало мне спать. «Вы знаете, кто я такой? - мысленно говорил я всем знакомым мне людям. - Я - барон Шервуд!»
За стенами поднялся ветер, и в чёрный проём окна стали залетать редкие снежинки. Очень странно, ведь ещё не зима… Так и не уснув, я развёл, - едва только стало светать, - новый огонь в остывшем камине. Встал озябший Давид, охая, прошлёпал к ручью, умылся. - Нет, - бормотал он, вытирая покрасневшее от ледяной воды лицо, - не по моим годам сны на жёстком дереве, да на холоде…
Его прервал дробный топот копыт. Спустя минуту к нам подъехал молчаливый, долговязый Робертсон. Он слез с лошади, снял пару тяжёлых мешков.
– Хорошо, - проговорил, взглянув в небо, - что идёт дым. Быстро вас нашёл.
И развязал мешок.
Мы заглянули. Чёрные, маслянисто поблёскивающие камни. «Уголь!» - В ущелье не просто жила, мистер Том, - сказал Робертсон. - Там целый пласт - длинный и толстый. Уходит вглубь скалы. Вот, набрал из-под ног.
Мы быстро перенесли уголь к камину и, разбив его на куски помельче, набросали в огонь. Заалело и вскинулось жаркое пламя. Остро запахло непривычным «кислым» дымом. Я принёс и бросил в огонь оловянную ложку, и мы минуту смотрели, как она, плавясь, стекает сквозь побелевшие угли вниз, к поду камина. - Уголь - шептал Давид, - это и кузни, и керамический цех, и стекольная мануфактура. Это большие деньги. На всю жизнь. И детям, и внукам.
ГОРЕВЕСТНИК
Предчувствия посещали меня редко, но никогда не обманывали. Никогда. Вот и сейчас, торопясь домой с невероятной, ослепительной радостью, переполненный счастьем и ликованием от созерцания собственного замка и от свалившегося с неба дворянского титула, воображающий трепетную радость Эвелин, я вдруг почувствовал, как сквозь меня пролетело невидимое холодное облачко, заставившее мою кровь на мгновенье сделаться ледяной.
– Давид, - сказал я едущему рядом старому другу, когда ко мне вернулась способность нормально дышать. - Кажется, дома нас ждёт что-то ужасное.
– Что ты говоришь, Томас! - воскликнул Давид, перегибаясь в седле и хлопая меня по плечу. - Сейчас в твоей жизни - этап везения и удач! Что может ждать тебя дома? Только радость! Ты, может быть, не замечаешь, а со стороны хорошо видно, как радуются все, все! - когда ты приезжаешь. Эвелин сейчас покраснеет, как девочка. Анна-Луиза будет смотреть на тебя с обожанием. Знаешь, как она до сих пор зовёт тебя? Не знаешь? «Милорд». Миссис Бигль бросится хлопотать по поводу чего-нибудь «вкусненького», а непоседа Алис будет ей мешать и таскать кусочки из-под руки. И знаешь, почему это ей будет позволено? Потому, что ты - дома. Луис и Генри - знаешь ли ты, сколько вечеров они о тебе говорили? И у одного, и у второго ты изменил судьбу, - минутным безумным поступком. А мои Эдд и Корвин! Ты знаешь, что кумир у них - не морской волк Энди Стоун, и не просоленный боцман Бариль, и даже не их старый отец, а вчерашний мальчишка и новоявленный дворянин Том Шервуд! Что может ждать тебя впереди, кроме радости?
Он успокоил меня. Его уверенность была заразительной. Особенно же подействовало и унесло остатки сомнений так легко и так сладко прозвучавшее вдруг «Том Шервуд».
Но Давида, в отличие от меня, не посещали предчувствия.
Подъезжая к дому, я заметил, что в двери временно прекратившего работу мебельного салона не входят и не выходят матросы. Шторы в окнах задёрнуты. Для чего? Свечи жгут днём?
В доме действительно горели свечи. В нём, притихшем и замершем, царили безмолвие и полумрак. В сердце снова ударило холодом. Придерживая длинную неудобную шпагу (не удержался в Лондоне, понимаете ли вы меня, и купил шпагу, и стал открыто носить - всё-таки без пяти минут дворянин!), бросился вверх по лестнице, в жилые покои, перепрыгивая через три ступеньки - навстречу неизвестности, излучающей этот мертвенный холод, - запрыгал, но вдруг за спиной послышался звук отворяемой двери, и Эвелин, выходя из мебельного салона, безжизненным голосом произнесла: «Томас…»
Внутри меня словно щёлкнуло что-то. Стало легче дышать. Стало тепло. «Если и беда - то не с Эвелин. Всё остальное - переживу».
Если бы! Судьба наносит подчас такие удары, которые не то что предвосхитить - выдумать невозможно. В бывшем салоне, а ныне - временной кают-компании сидели почти все матросы «Дуката». Здесь же находились и наши домашние обитатели. Было сильно накурено, душно и тихо.
Навстречу мне поднялся и, сняв рваную треуголку, поклонился незнакомый мне человек. В летах. (Наверное, за сорок.) Невысокий, худой, с битым частыми синими шрамами лицом «похоже, в стволе взорвался порох при выстреле!» Однорукий. Пустой правый рукав заправлен за каболку, завязанную на поясе вместо ремня.
– Ради Бога, - произнёс он, выпрямляясь, надтреснутым голосом, - простите меня, Мистер Том, за то, что принёс в ваш дом злые вести.
Я, путаясь в дурацкой шпаге, сдержанно поклонился в ответ. Жестом пригласил горевестника сесть и сел сам (мне поспешно подвинули стул). Однорукий гость, сев, однако снова привстал - для того, чтобы протянуть мне четвертушку бумаги, побывавшую до этого, судя по её состоянию, во многих руках.
Это было письмо.
«Свет мой небесный родная навеки Алис. Завтра схватка из которой живым мне не выйти. Скажи Томику что отец его был хорошим. Прощайте все родные мои любимые навсегда. Бэнсон».
– И… Что?! - я поднял глаза на однорукого гостя.
– Он умер при мне, - скорбно качая головой, ответил тот. - Нас было пятеро. Нас заперли в пещере. Против нас были наёмники «охотников за черепами». Шестьдесят человек. Утром должен был начаться штурм. Бэнсон взял у меня обещание, что я останусь жив и отвезу в Бристоль это письмо. Он надел мне на шею цепь и конец её привалил огромным камнем. Для того, чтобы я смог сойти за раба, и меня не зарубили бы, как остальных. Так и вышло. И вот - я здесь.
– Где… - глухо спросил я, - он… похоронен?
– Нигде, - ответил, качая головой, горевестник. - Тела моих четверых товарищей - и Бэнсона тоже, и своих два десятка они вывезли на шлюпках и сбросили в море.
