Альберто Васкес-Фигероа - Игуана
Капитан Лаземби, сошедший на берег и ожидавший известий, сидя на раскладном стуле в тени кактуса, с изумлением воззрился на своего первого помощника.
— Как это нигде нет? — недоверчиво переспросил он. — Что вы хотите этим сказать? Я его видел, вы его видели. Вся команда его видела, и видела, как он убил несчастного безоружного человека, выстрелив ему в спину! Мы что, все спятили?
— Никак нет, господин капитан, — пробормотал незадачливый офицер. — Мы не спятили, но его нет.
— Ну так ищите его, ради всех чертей! — взревел Лаземби. — Я никому не позволю совершить убийство у меня на глазах и остаться безнаказанным. — Он умолк. Помолчал несколько секунд и продолжил: — И судя по всему, это не единственное его преступление. Два трупа, следы людей, вещи с затонувших кораблей. — Он в гневе вскочил на ноги. — Я желаю знать, что за чертовщина творится на этом проклятом острове. Пошевеливайтесь! Ищите!
Кроме коков, все до последнего человека с «Искателя приключений» должны были высадиться на берег и участвовать в поисках. Шлюпки кружили вокруг острова, лучшие пловцы ныряли в глубину, чтобы попытаться поднять тело Мендосы, а артиллеристы подорвали с помощью пороха камни, которые могли скрывать вход в какую-нибудь пещеру, однако напасть на след беглеца так и не удалось, хотя капитан Лаземби грозился, что никто из команды не получит обеда и не сделает глотка воды до тех пор, пока ему не доставят негодяя живым или мертвым.
Как только Игуана Оберлус выстрелил в чилийца и увидел, что тот упал в море, он бросился собирать остальных пленников, вывел их тайными тропами на вершину острова и заставил спуститься в пещеру в скале, хотя они рисковали сорваться в пропасть, поскольку ноги у них были скованы цепями.
Когда пленники оказались внутри, связанные и с кляпом во рту, он вновь вскарабкался наверх и старательно уничтожил следы, которые вели к спуску в его убежище. Замаскировал камнями и даже гнездами ступеньки, прорубленные в скале, а затем завалил камнями лаз, который вел в пещеру, завершив работу, когда уже слышались голоса матросов, взобравшихся на вершину в десяти метрах над его головой.
В неясном свете, проникающем через отверстия в стенах, он уселся в свое кресло, зажег трубку и приготовился ждать, не сводя взгляда с Малышки Кармен, которая сидела на кровати молча и невозмутимо, спокойно сложив руки на округлившемся животе.
В конце концов напряженное молчание стало почти невыносимым, так что она показала пальцем вверх и спросила:
— Кто они такие?
— Англичане. Английский военный корабль. В последнее время они всюду.
— Много?
— По моим подсчетам, человек сто. Но нас они не найдут.
— Англичане упрямы.
Оберлус пожал плечами и обвел рукой пещеру со словами:
— Мы можем продержаться здесь полгода. — Потом указал себе за спину. — А если бы нас обнаружили, через этот лаз не войдешь иначе, кроме как по одному. Не бойся.
Малышка Кармен ничего не сказала, потому что у нее и в мыслях не было бояться англичан. Все ее страхи были связаны с тем, что через два месяца ей предстояло рожать в этой самой пещере, не рассчитывая на чью-либо помощь, кроме той, которую мог оказать монстр, сидевший напротив.
Она уже давно не выходила из пещеры, не столько потому, что едва протискивалась в лаз, сколько из-за того, что не отваживалась карабкаться по стене обрыва, вот и сидела здесь, как пчелиная матка в улье, ожидая, когда ребенок, который уже бил ножками внутри живота, надумает выйти.
Так что у нее было достаточно времени для размышлений о себе самой и о ребенке, и она не раз задавалась вопросом, родится ли он нормальным, как ей хотелось верить, или, наоборот, будет похож на своего отца.
Она ловила себя на том, что иногда внимательно разглядывает лицо Игуаны Оберлуса, стараясь определить, было ли его чудовищное уродство вызвано каким-то осложнением в ходе вынашивания или же это наследственный изъян, который передастся ребенку.
Она любила этого ребенка.
Хотя ей было известно, от кого она зачала, и она сильно переживала, что ребенок может родиться горбатым и с отталкивающей внешностью, она его нежно любила, чего сама от себя не ожидала.
Она также часто спрашивала себя, как сложилась бы ее жизнь — и жизнь многих других людей, — если бы Родриго оказался способным подарить ей младенца в те чудесные годы в провинции Котопакси. Возможно, ребенок укротил бы ее стремление к свободе — к плену, — и, как только она почувствовала бы привязанность к нему, ее беспокойные порывы и фантазии уже никогда не достигли бы крайности. И сейчас она была бы счастливой матерью семейства, которая, возможно, ожидала новых родов, сидя у окна с видом на вулкан в красивой и уютной гостиной у себя в имении.
Сколько времени прошло?
Восемь лет, не больше, и, тем не менее, ей часто казалось, что тысяча, настолько переполнена была ее память необыкновенными воспоминаниями. Восемь лет огорчений и невзгод, которые ей самой нравилось навлекать на свою голову; восемь лет отчаянного бегства от вновь и вновь предлагаемого счастья ради того, чтобы броситься в объятия зла в самом отвратительном человеческом воплощении.
И вот она сидит на старой кровати посреди большой пещеры, смотрит на трех связанных цепями мужчин, лежащих на полу, двое из которых уже обмочили штаны, и наблюдает за уродом, который курит, погрузившись в чтение сто раз перечитанного им тома «Одиссеи».
Словно почувствовав, что она на него смотрит, Оберлус поднял голову и в свою очередь посмотрел на нее.
Они просидели молча долгое время; наконец он кивнул на ее раздавшийся живот и спросил:
— Все толкается?
— Иногда.
— Когда родится?
— Не знаю. Здесь, на острове, да еще в этой пещере, теряешь даже счет времени. Осталось, наверное, два месяца. — Она помолчала. — К тому же мне не хочется, чтобы он родился, — добавила она. — Пока он находится внутри меня, остается надежда, что это будет нормальный ребенок. Красивый малыш.
— Ты так скоро разуверилась? Не так давно ты была убеждена в том, что он и родится нормальным.
Он не получил ответа и через мгновение, заметив, как она поглаживает живот, снова спросил:
— Ты смогла бы оставить его в живых, даже если бы он оказался уродом?
Она посмотрела ему в глаза и честно призналась:
— Не знаю. Я каждый день себя об этом спрашиваю — и пока не знаю ответа.
— А я вот знаю, — заявил он. — Ты поступила бы так же, как моя мать, — кормила бы его, пока он не перестал быть беспомощным, после чего бросила бы из отвращения. Не представляю тебя с маленьким уродцем — чтобы ты с ним гуляла, ведя его за ручку.
