Лебеденко Гервасьевич - Восстание на «Св. Анне»
И вот однажды получили мы письмо из стоявшего против нас белого отряда, который занимал такой же блокгауз на другом берегу лесной речонки, верстах в пятнадцати от нас. В письме сообщалось, что в отряде много недовольных белым режимом и если мы на них ударим, то часть гарнизона присоединится к нам и выдаст своих офицеров. Все это передавал нам верный человек, который всю зиму держал с нами связь, оставляя записки в дупле старой, разбитой молнией сосны; и мы решили попытать счастья. Звездной ночью надели мы белые балахоны, стали на лыжи и пошли по серебристому глубокому снегу. Перешли реку по льду, обошли со всех сторон блокгауз белых и стали понемногу перебегать, смыкая кольцо бойцов вокруг бревенчатого укрепления. В блокгаузе все было тихо, и только белый султан дыма поднимался над срубом и стоял в безветренном, крепком морозном воздухе прямым, расширяющимся кверху столбом.
Уже наши цепи подошли на 5–6 саженей к бревенчатой ограде, как вдруг против нас разом заработало несколько пулеметов. Огонь был неожиданный, меткий.
Мы сразу поняли, что попали в ловушку.
Ринулись было назад к реке, но здесь нас ждали еще два спрятанных в кустах пулемета, которые и взяли всю партию под перекрестный обстрел.
Не знаю уж, сколько из наших осталось в живых. Я упал под старой сосной, раненный в ногу, и после боя белые приволокли меня в блокгауз. Здесь мне показали труп нашего друга-солдата. У него были переломаны и выворочены руки, на лбу зияла кровавая красная звезда... Я понял причину нашего поражения и хорошо представил себе, как было написано письмо, которому мы поверили.
Меня не убили — я и до сих пор не знаю почему, — а весной отправили в Архангельск. Кажется, меня приняли за важного большевика и хотели обменять на какого-то захваченного в плен князя. Но по дороге в Архангельск мне удалось бежать с барки и скрыться в кустах на берегу Северной Двины. В это время на мне была старая солдатская шинель, и, когда меня, истощенного от голода, нашел на берегу белый патруль, я легко сошел за дезертира, был судим и отправлен в Иоканку. Там я встретился с моими товарищами, которые были арестованы за попытку бастовать. Оба они работали на одном из архангельских заводов и вели агитацию против белых.
Иоканка — вот место, которое я никогда не забуду. Не знаю, есть ли где-нибудь в мире тюрьма страшнее Иоканки.
На пустынном мурманском берегу есть небольшая бухта. Ни деревца, ни куста, ни травы нет вокруг нее на много километров. Кругом только камни и мшистое топкое болото. Море замерзает здесь на 8 месяцев в году. По берегу нет ни дорог, ни тропинок. Даже лопари и ненцы не заходят в эти проклятые места. Здесь круглый год дуют неистовые колющие ветры, от которых никуда не спрячешься; они несут стужу из просторов Ледовитого океана, разбиваются о гранитные скалы берега и кружатся и вьются в полуоткрытой бухте, завывая долгими ночами, как тысячная стая волков. И вот здесь белое правительство Архангельска выстроило дощатые тюремные бараки. Даже царским министрам не пришло в голову выстроить тюрьму в таком месте. Строили наскоро, наспех. Меж досками стен остались щели. Крыша была вся в дырах. Ветер, дождь и снег свободно гуляли по баракам.
Это была «краткосрочная» тюрьма. Здесь никто не мог выжить дольше 3–4 месяцев. Цинга, простуда, чахотка — вот что ждало заключенных. Бараки были обнесены несколькими рядами колючей проволоки, но даже если бы у нас не было часовых и все выходы были бы широко раскрыты, все равно отсюда никто бы не ушел. И то, что нам все ж удалось выбраться из этой каторжной тюрьмы, похоже на чудо. В Архангельске временно получили влияние эсеры, нас внезапно потребовали в Архангельск на суд, и мы попали на «Святую Анну». Вы, вероятно, жалели нас все это время, а для нас после Иоканки наша каюта показалась раем. Впрочем, теперь, — закончил Гринблат, — Иоканка кажется мне каким-то странным сном. Не верится, что может быть на самом деле такое страшное, проклятое место.
После рассказа об Иоканке обычно все долго молчали.
Но потом опять на Гринблата сыпались дождем вопросы о белых, о красных, о землях, мимо которых мы проходили, об Африке, о Сахаре, о Риме и Карфагене, и у этого человека были всегда готовы ответы, толковые и ясные, связанные одной мыслью, одной проникновенной идеей.
Засыпали под утро здесь же на палубе, и только жара поднимающегося дня опять выгоняла всех под тент. Только самые непоседливые следили на носу под палящими лучами солнца за резвым бегом дельфинов, кувыркавшихся в зеленой воде у самого судна, или безуспешно пытались поймать на приманку одну из акул, проносивших в стороне над волной высокие серые плавники.
За Бизертой стало еще жарче. Здесь дышала великая африканская пустыня. Термометр показывал 57° по Цельсию, и даже деревянные части предметов нельзя было трогать обнаженной рукой. Только у мыса Бурь, иначе Матапана, где начинается Эгейское море, жара смягчилась.
«Св. Анна» пошла вдоль высоко поднимавшихся над морской поверхностью греческих островов — Эвбеи, Андроса, Зеи, скалистых, с веселыми рощицами на берегу и белыми, в пышной пене ручьями, сбегающими с каменистых гребней. Поздно ночью в лунном свете встал из волн величественный Лесбос, красивый, как сказка, а наутро начались Дарданеллы.
Матросы с любопытством смотрели на развалины старых турецких замков, стоявших у самого входа в пролив, и на исковерканные, выброшенные на берег корпуса броненосцев и транспортов — следы небывалой бойни за проливы, на разоруженные и теперь уже не замаскированные турецкие батареи, которые несколько лет назад так успешно сражались с огромной эскадрой Антанты.
В Чанаке — долгий, томительный санитарный осмотр судна, а затем — синее Мраморное море с островом, огромной глыбой мрамора, где зеленые кусты упорно вьются по бело-розовым скалам, и, наконец, ранним утром в лучах розовой зари — чудо мира — Стамбул и Босфор.
Темно-зеленым массивом, пряча в зелени кипарисов и чинар невзрачные домики предместий, поднималась на востоке Эскидара-Скутари, кладбище Константинополя; на западе под прямыми лучами восходящего солнца на бортах пологого холма, розовые, белые и зеленые, поднимались стены Ильдыз-киоска и обширных дворцовых гаремов. Над невысокими домами вздымались мечети с широкими зелеными и красными куполами, и над ними остриями в небо летели, словно стрелы, стройные минареты с узенькими серыми кольцеобразными балкончиками. Внизу массивная Айя-София, выше ослепительная нарядная Ахметиэ, и совсем наверху высокого холма — Гамидиэ. На другом берегу усеянного мелкими и крупными судами Золотого Рога поднималась Пера, увенчанная круглой башней, и грязная Галата шумела внизу и переливалась интернациональной толпой.
