Алексей Новиков-Прибой - Женщина в море
— Ой! Я боюсь!
Пес поднял на нее черные умные глаза, вильнул в знак первого знакомства кольцеобразным хвостом.
Радист хорошо улыбнулся ей.
— Не беспокойтесь, сударыня. Он никогда не укусит человека напрасно.
Она густо покраснела и засмеялась.
— Я люблю смирных собак.
И потрепала пса по голове.
— Вот и отлично, — промолвил Островзоров. — Вместе будем плавать.
Потом обратился к собаке:
— Идем, Норд.
Таня посмотрела им вслед, улыбаясь.
Некоторые из команды видели эту сцену, и каждый решил про себя: этот выручит всех.
«Октябрь», оставив свой порт, шел в беспредельность воды и неба. Ветер мирно дул в левую скулу судна. По широкой пустыне моря, матово поблескивая, катились небольшие волны. Проходили мимо знакомых островов, заселенных рыбаками. Иногда на горизонте вырастал маяк с причудливой башней. Хорошо было сознавать, что курс, проложенный на карте, верен и что ночью расцветет другой маяк, бросая в темноту яркие лучи света.
Таня нисколько не изменилась в отношении своих служебных обязанностей. Как и раньше, в кормовых помещениях был образцовый порядок. В ее проворных руках все делалось необыкновенно быстро и хорошо. Ни в чем нельзя было к ней придраться.
По вечерам к ней заходил в каюту Максим Бородкин. Он нравился ей, однако не настолько, чтобы она немедленно согласилась выйти за него замуж. И раз навсегда запретила ему об этом говорить, заявив:
— Я сама скажу, когда придет время.
На судне уже не было прежнего щегольства. И все-таки некоторое влияние ее на людях отразилось: нельзя, стыдно было грязными и неряшливо одетыми встречаться с красивой женщиной. Поэтому все ходили чище, чем это обычно бывает на торговых транспортах.
Буфетчица теперь хорошо знала водников. Она видела их хорошими, видела и плохими. Отношения между нею и остальными с каждым днем все улучшались. Одного она только не подозревала, что с появлением на судне Островзорова почти весь экипаж страшно был заинтересован в новом романе. Трудно было примириться с тем, чтобы она, такая привлекательная женщина, продолжала, как все были в этом уверены, жить с Бородкиным. Кто он такой в сравнении с другими? Самый последний матрос. Другое дело, если бы она сошлась с радистом. Тогда никому не было бы обидно: он был красив, умен, ловок, имел все шансы на успех и, кроме того, представлял собою нейтрального человека, не принимавшего участия в предыдущих событиях.
Первым взялся за дело штурман Глазунов. Однажды, оставшись в кают-компании только вдвоем с буфетчицей, он заговорил посмеиваясь:
— Ну, товарищ Таня, не простится вам грех на том свете.
— Какой грех? — спросила она, удивленно подняв ресницы.
— Да как же. Не успел новый человек явиться на судно, а вы уж его в плен забрали. Не насмотрится на вас.
Таня стыдливо потупилась.
— Я не понимаю, о чем вы говорите.
Вместо ответа штурман продолжал:
— Однако должен сказать, что вкус у вас недурен. За такого молодца в прежнее время любая графиня вышла бы замуж.
И вышел, оставив ее в недоумении.
Сейчас же направился в радиорубку. Поболтав с радистом о разных делах, он вдруг спросил:
— А вам, Григорий Павлович, вероятно, здорово везет насчет женщин?
Островзоров положил слуховые трубки на стол, потер ладонью крутой лоб, точно желая уяснить мысль своего собеседника.
— Это из чего вы заключаете?
— Да вон наша красавица — сразу втрескалась в вас.
— Я что-то этого не замечал. Думаю, что вы говорите глупости.
Они еще говорили о буфетчице. Это было после обеда. А вечером за ужином штурман видел, как Таня и Островзоров переглядывались друг с другом. И та и другая сторона хотела проверить наблюдения Глазунова. Факт оказался налицо.
С этого вечера у обоих началось приятное волнение. Первый толчок был дан удачно. С каждой новой встречей радист и буфетчица все больше и больше обращали друг на друга внимание. Помогал сближению и Норд. Пес очень нравился Тане, и она восторгалась им при хозяине:
— Замечательный у вас Норд! Сам весь белый, а нос и глаза черные. Красавец! И такой умник!
Островзоров хвалился:
— Щенком достал его в Мурманске. Третий год со мною плавает. Сколько портов обошел. Он стал настоящим моряком — по шторм-трапу может лазить.
Таня смеялась, обнимала Норда и ласково приговаривала:
— Слышишь, что про тебя говорит твой хозяин? Славный ты, мой песик?
Норд терся около нее, почтительно махал кольцеобразным хвостом и любовно заглядывал в лицо девушки, поблескивая черными глазами.
По вечерам, от шести до восьми часов, буфетчица всегда находилась в библиотеке. Водники понемногу опять начали заниматься чтением, и опять здесь послышались шутки. Приходил сюда и Островзоров. При его появлении все старались подчеркнуть свое уважение к нему, сдергивая кепки и раскланиваясь:
— Здравствуйте, Григорий Павлович!
Другие спрашивали:
— Какие новости у вас, Григорий Павлович? Буржуазия ничего не замышляет против нас? Вы ведь, можно сказать, уши нашего «Октября».
— Пока ничего особенного нет, — посмеиваясь, отвечал Островзоров.
Перекатов, сдвинув кепку на затылок, рассказывал:
— Побывал я, братцы, в радиорубке. Ну, и хитро там все устроено! Уму непостижимо! А Григорий Павлович управляет аппаратом, точно волшебник какой. Вот что значит — голова!
— Наука, — поддакивали другие.
Когда Островзоров, обменяв книгу, уходил, начинали хвалить его еще больше:
— Вот это радист! Не то что прежний: урод какой-то был, черт сопатый. Задается, бывало, точно он в княгиню влюблен.
— Да по крайней мере посмотреть есть на что.
— И дело свое знает.
— А главное — человек хороший.
— Настоящий товарищ.
— Душа-парень.
Таня, слушая эти восторги, невольно и сама заражалась ими. Островзоров начинал ей казаться необыкновенным человеком. В то же время Бородкин в ее глазах постепенно снижался, тускнел. Этому помогали и матросы. В той же библиотеке, когда он однажды пришел за новой книгой, на него набросился Брыкалов:
— Ты мне, рыжий идол, прошлую ночь совсем не дал спать.
— Чем я тебе помешал? — покосившись на противника, спросил Бородкин.
— Храпел так, что весь кубрик содрогался.
Это было сказано при Тане, и у Бородкина задергались губы. Он промычал сдавленным голосом:
— Врешь, гнилой черт! Со мной этого никогда не бывает.
Против него выступили другие:
— Чем опровергать факты, ты лучше подумай хорошенько: как жена будет с тобой спать? Ты ее в гроб вгонишь своим храпом.
Плотник Хилков, ядовито ощерившись, заговорил:
— А какая женщина, с позволения сказать, пойдет замуж за такого идиота? С ним, бывало, по улице стыдно пройти: все извозчичьи кобылы от него отворачиваются.
Один машинист из-за спин других возразил:
— Зря ты, товарищ Хилков, так говоришь. На земном шаре хватит женщин. Какая-нибудь дура найдется и для него.
Кочегар Перекатов советовал:
— Ты, Бородкин, поменьше слушай этих лоботрясов. Я знаю хорошее средство для тебя. У нас в кочегарке есть так называемый банник. Это проволочная щетка такая. Мы ею чистим дымогарные трубы. Кто тебе помешает перед свадьбой прошваркать этой щеткой ноздри?
Раздался злорадствующий хохот.
Бородкина трясло всего от накипавшей злобы. Глаза его стали напряженными и жесткими. Если бы можно было, он разнес бы вдребезги весь кубрик со всеми его обитателями. Не дождавшись книги, он повернулся к двери и на ходу процедил сквозь зубы:
— Сволочи!
А в коридоре кубрика уже громко произнес отъявленную ругань.
На момент всем стало неловко. Хилков рассыпался мелким смехом. Кто-то сказал:
— Вот нахал! Позволяет себе так выражаться при барышне.
Таня, нагнувшись, сидела за столом и бесцельно перелистывала каталог. Опущенные ресницы ее стали мокрыми, пальцы дрожали. Тот, кого она ценила, кто был дорог и близок ее сердцу, не мог постоять за себя против грубых насмешек матросов и ответил на них лишь циничными словами. Разоблаченный и жалкий, он ушел, оставив в душе осадок горечи и разочарования.
XIIIВ Архангельском порту простояли почти две недели. Нагрузились тяжелыми бревнами, предназначенными для Англии. Караван, как и в первый раз, высоко поднялся над палубой, обставленной по бортам стойками. Сверху, посредине каравана, в сторону кормы и носа были протянуты леера и прикреплены к бревнам доски, чтобы можно было ходить по ним, не ломая ног. Несколько часов пошло на выполнение портовых формальностей, и «Октябрь» ревом возвестил окрестность о своем отплытии.
Низко нависли серые облака, моросил мелкий дождь. Таня, одетая в непромокаемый плащ, стояла на полуюте и смотрела по сторонам могучей Северной Двины. На десятки верст берега ее завалены лесом: бревнами, досками, тесом, брусьями. Дымились лесопильные заводы. Проходили мимо иностранных пароходов, пришвартованных к деревянным стенкам. По знакам на трубах и по флагам Таня научилась распознавать их национальность. Чем дальше шли, тем шире раздвигалась река, становилось пустыннее. Правый берег едва мерещился, подняв в моросящую высь зеленую щетину леса, а левый — исчез совсем. Стало почему-то тоскливо. Хотелось скорее вернуться в свой порт, побывать у матери, а она осталась так далеко и, казалось, разлучилась с дочерью навеки.
