Виктор Устьянцев - Почему море соленое
— Это от жадности. Слишком много захватываешь. Вот смотри. — Она подцепила тремя пальцами плов, у нее не упало ни одного зерна.
— Ты всегда была способной. А я, как тебе известно, не слишком преуспевал, особенно в английском.
— А сейчас?
— Немного болтаю. Приходится иногда. В училище нас кое-чему научили, хотя произношение мое было далеко не блестящим.
— А я забываю, — вздохнула Анюта. — Практики нет.
После обеда, который затянулся до самого ужина, Фатьма несколько раз порывалась уйти, но Анюта удерживала ее. Наконец Фатьма ушла, мы остались одни, продолжали болтать о всяких пустяках, не решаясь заговорить о главном, ради чего, собственно, я и приехал.
Погас свет.
— Уже двенадцать, — сказала Анюта, зажигая керосиновую лампу. — У нас электричество от движка, поэтому только до полуночи. Я тебе постелю в кабинете. На топчане, правда, Жестковато, но ты человек военный.
Она взяла с кровати подушку, и я увидел на одеяле пистолет.
— А это зачем?
— Осторожно, он заряжен. Видишь ли, рядом граница, а мне приходится часто ездить по кишлакам.
— Понятно. Ну а пользоваться-то ты им умеешь?
— Научилась.
— Прогрессируешь.
— На том… — Она недоговорила, в окно сильно забарабанили. Прикрываясь ладонями от света, Анюта прильнула к стеклу.
— Кто там?
— Ой, доктор, беда! — послышался с улицы чей-то голос.
— Входите! — крикнула Анюта и пошла открывать дверь.
В прихожую вошла маленькая женщина с плеткой в руке, в длинном брезентовом плаще, с которого ручьями стекала вода. А я и не заметил, когда пошел дождь.
— Что случилось? — спросила Анюта.
— Ой, беда! Малчик совсем плохо. Горячий, как мангал. Три дня горячий, нет кушай, одна вода пей. А вода — какой польза?
— Что же сразу не приехали?
— Думала мал-мало хворал, сам пройдет. Было так — проходило, теперь нет, совсем худо.
Анютка повернулась ко мне:
— Придется тебе тут поскучать одному. — И стала одеваться.
Увидев, что она надевает болонью, я предложил:
— Возьми мой плащ, там, по-моему, ливень.
— Да, да, — подтвердила женщина. — Такой нахалный дождь, такой нахалный.
Когда они ушли, я опять увидел пистолет. Подержал его и сунул под матрац. Потом взял подушку, лампу я прошел в кабинет. Долго разглядывал инструменты в шкафу и ничего интересного не нашел. Стал читать этикетки на пузырьках с лекарствами. Когда и это занятие наскучило, вышел на крыльцо. Дождь лил как из ведра, темень — хоть глаза выколи. И — ни звука, кроме журчания стекающей по склону воды. «Занесло же ее в такую глушь! Будто в Челябинской области мало деревень, если уж ей так нужна практика в сельской амбулатории».
Утром пришла Фатьма. Узнав, что Анюта куда-то уехала, Фатьма стала готовиться к приему больных. Без Анюты она вела себя так робко со мной, что я вскоре ушел, чтобы не смущать ее.
А дождь все лил и лил, делать было решительно нечего. Я посидел у окна и завалился спать. Наверное, потому, что я всю ночь не спал, сейчас уснул сразу и проспал до самого вечера. Проснувшись, обнаружил на столе записку: «Если захотите кушать, откройте духовку. Ф.».
Значит, Анюта еще не вернулась.
В духовке я нашел глиняный горшок с каким-то ароматным варевом, опять плов и стопку лепешек. Съел одну лепешку, остальное приберег до возвращения Анюты.
Она вернулась только под утро — промокшая до нитки, вся перепачканная в грязи, осунувшаяся настолько, что я с трудом узнавал ее.
Пока я разогревал ужин, она переоделась, принесла в мензурке немного спирта и стала растирать ноги. Я начал помогать ей, ступни у нее были совсем ледяные.
— А помнишь, ты мне растирала ноги Юркиным носком? У тебя были такие добрые руки.
Но Анюта лишь горько усмехнулась и спросила:
— Как ты тут?
— Весь день спал. А ты?
И тут она разрыдалась. Я встал и взял ее за плечи:
— Что с тобой?
— Он умер. И я ничего не могла сделать. Было уже поздно. — Она уткнулась мне в грудь.
Я гладил ее по голове, волосы были еще мокрые и пахли дождем.
— Ты же не виновата.
— Не в этом дело. Понимаешь, я была так же бессильна, как бессилен был лекарь две тысячи лет назад! Вот что страшно. И мальчик. Он так смотрел на меня, и в его потухающем взгляде было столько надежды! Нет, это была не мольба, а крик. Понимаешь, его глаза кричали, а я была бессильна! — Она опять зарыдала.
А я снова гладил ее волосы и не знал, что сказать. Когда она немного успокоилась, сообщил:
— А ведь я приехал за тобой. И комнату уже снял в Ленинграде.
Она отстранилась от меня и сухо сказала:
— Спасибо. Но я никуда не поеду.
— Почему?
— Неужели это надо объяснять?
Я растерянно молчал. Потом пробормотал:
— Да, конечно, объяснять незачем. — И в упор спросил: — Значит, все, что было до этого, — ложь?
Она отшатнулась, как от удара.
— Уезжай!
— Ну и уеду. Завтра же.
— Сделай одолжение.
Я ушел в ее кабинет, меня душили обида и злость. Часа два я ворочался на жестком топчане, потом встал и вышел на улицу. Дождя не было, светало, в чистой чаше неба гасли последние звезды. Кишлак уже просыпался. Вот где-то звякнул подойник, тявкнула собака, тревожно и тонко заржал жеребенок, должно быть, потерявший спросонья мать.
Хорошо бы раздобыть лошадь, чтобы добраться до станции. Я понимал, что мы оба погорячились, что оба ужасно упрямы и неуступчивы, что уезжать сейчас по меньшей мере глупо. И все-таки где-то в подсознании точил и точил червячок: «А если и в самом деле все, что было до этого, — ложь? Ведь можно лгать и не умышленно. Раньше ей казалось, что она любит меня, а теперь поняла, что — нет. Тогда пусть прямо скажет об этом».
Анютка не спала. Завернувшись в одеяло, она сидела в углу кровати и смотрела в пространство.
— Может, поговорим? — спросил я.
— О чем?
— Неужели нам не о чем с тобой говорить? Почему ты не хочешь ехать со мной?
— Потому что мне не нужна твоя жалость.
— Вот как?
— Да, жалость! Ты же не сказал мне об этом сразу. А когда увидел, как я тут живу, какая я бессильная, пожалел. И про комнату выдумал. И вообще ты меня выдумал. Еще раньше. Всю выдумал! А я вовсе не такая, какой ты меня выдумал. И любил ты не меня, а ту, выдуманную. Рано или поздно ты это поймешь и разочаруешься. Но будет уже поздно. Вот почему я не хочу с тобой ехать. Да и как я могу сейчас уехать? Кому-то надо тут работать.
— Подумаешь — незаменимая!
— Да, незаменимая! — с вызовом сказала она.
Как же я был тогда глуп, если не понял, что смерть мальчика разбудила в ней то самое упрямство, которое всегда было ей свойственно и, наталкиваясь на мое упрямство, становилось слепым и безрассудным.
Я уехал в то же утро…
14
Лида Дедова, конечно, не знала обо всем этом и переспросила:
— Так почему же?
Я опустил голову и молчал. Наверное, вид у меня был как у школьника, не выучившего урок.
— Снизить ему отметку, — предложила Семеновна.
— А по-моему, наоборот, — повысить на один балл, — сказал Венька.
— А можно дополнительный вопрос? — обращается к Антонине Петровне уже успевшая покормить свое чадо Маша и поднимает руку…
— Валяй, — разрешает Венька.
— Скажи, Виктор, ты интересно живешь?
А в самом деле, интересно ли я живу? Признаться, я никогда об этом не думал. Я понимаю, о чем спрашивает Маша, перебираю в памяти основные этапы своей жизни. После училища меня оставили в Ленинграде, но сразу после той поездки в кишлак я попросился на Тихий океан. Потом — Балтика, за ней — Север. В тридцать один год стал командиром ракетного крейсера. Мои сокурсники считают, что я сделал блестящую карьеру, мне это приятно слышать, хотя сам я никогда не делал карьеры. Да и Маша спрашивает вовсе не об этом.
А в чем, собственно, «интересность» нашей жизни? Кажется, Сент-Экзюпери говорил о счастье человеческого общения. Сколько же людей прошло через мою жизнь? Одни приходили, другие уходили. И так каждые полгода. Через каждые три года полностью обновлялся весь экипаж. Пожалуй, нигде нет такой безграничной возможности человеческого общения, как на военной службе. Между прочим, этим она тоже интересна. С кем только не сталкивает тебя судьба!
Смирнов пришел этаким недотепой, а сейчас вот заканчивает Строгановское, говорят, будет незаурядным художником. Может, и Мельник пойдет по его стопам. Игорь Пахомов — прирожденный философ. Саблин тоже склонен к размышлениям о смысле жизни, но впадает в крайности, Костя Соколов… Не забыть бы зайти к его отцу. Интересно, что мне удастся вылепить из «апостола» Егорова? Задатки хорошие, но тоже склонен к взаимоисключающим крайностям.
Пожалуй, самое интересное в том, что в этой их бесконечной смене улавливаешь стремительный бег нашего неуемного века. Приходят они вроде бы все одной «кондиции», как говорит Протасов. Всем по восемнадцать, еще не оперившиеся. Но вспоминаешь, какими приходили восемнадцатилетние лет пять или даже три года назад, и видишь, что эти уже другие. И лучше — умнее, осведомленнее и сообразительнее; и, пожалуй, хуже — слишком рациональны. Или старательно прячут свои эмоции? Может, и так.
