Иосиф Герасимов - Сказки дальних странствий
— Я жду вас на работе, Юрий Петрович, — сказал капитан и вышел из палаты, а Юра уткнулся в подушку и заплакал.
…Когда Аня все это мне пересказывала, я вспомнил историю самого Сабурова, вспомнил, как его по решению командирского собрания списали с судна за то, что он заснул на вахте, как круто обошелся с ним знаменитый капитан, и, видимо, высказывая свои мысли Юре, он имел в виду самого себя, а еще я подумал, что, пожалуй, он нрав: ведь не уйди он тогда от знаменитого капитана, то лило бы у него вялое продвижение по должности, а так он начал все сначала, с одним желанием — доказать — и он может стать капитаном, и доказал. А то, что Ник-Ник отличный моряк, мы уже убедились; даже история с поиском Юры показывала это: ведь так пройти точно обратным курсом, как провел турбоход он, может далеко не каждый штурман.
«…И еще, знаешь, Костенька, есть в русских былинах сюжет, который меня когда-то, еще студенткой была, очень занимал, потому что он — о человеческой гордыне. И хоть былины эти известны, но почему-то их мало вспоминают… Начинается с пира у князя Владимира. Он сидит, пригорюнившись, а когда его спрашивают, почему печален, то Владимир отвечает: „Все вы у меня поженены, все обвенчаны, один я холост“. И богатыри его дружины примолкают, задумываются. Предложи князю невесту, а вдруг она не по нраву ему придется или скакать га ней надо за тридевять земель.
И пока молчали богатыри в гриднице, вышел вперед Дунай и сказал: „Есть для тебя невеста, Владимир!“ А к Дунаю и так не очень хорошо относились богатыри, потому что он пес службу у князя Литовского и вернулся оттуда одетый в непривычные одежды, да и манерами своими казался заносчивым. Между ним и Добрыней был уже бой. Не стерпел Добрыня заносчивости Дуная и взялся за меч. Но победы не добился. Их судил Владимир и признал виновным Дуная, за что и посажен тот был на свой срок в темницу. И когда Дунай сказал свое слово, в гриднице насторожились богатыри.
„Говори!“ — приказал Владимир. И произнес Дунай: „У князя Литовского две дочери: старшая Наталья да младшая Опраксинья. Такой красоты, князь, как эта младшая, такой чистой души, такой светлой радости я никогда на земле не видывал и об этом на огне или мече готов поклясться!“ И тогда Владимир спросил его, что нужно ему для похода. Дружину? Казну? И ответил Дунай: „Только товарища, и пусть им будет Добрыня“.
Это умный был ход, и князь оценил его, велел богатырям собираться. Так поехали они вдвоем, став товарищами, в столицу литовскую.
Дунай знал все входы и выходы во дворец, разную службу здесь когда-то нес. Поставил он Добрыню с лошадьми под окнами княжеских покоев, а сам во дворец. Крикнул Опраксинью, та навстречу ему выбежала. И он сказал ей, что прибыл от Владимира и тот хочет получить ее в жены. Расстроилась Опраксинья и сказала: „А я-то думала, ты от себя“. И в это время вошел князь Литовский; Дунай не испугался, рассказал, за чем прибыл. И тогда Литовский князь рассердился, хотел крикнуть стражу, но Дунай вынул кинжал, приставил к княжескому горлу и приказал молчать. Схватил Опраксинью, кинул ее Добрыне, приказал: „Скачи! Я другой дорогой, чтоб за тобой погони не было“. Пока выбрался из дворца, Добрыня ускакал, как ему приказание было.
Выскочил на своем коне и Дунай за дворцовые стены, поскакал своей дорогой. День уж к закату шел, как услышал за спиной погоню. Оглянулся — на него всадник лихо летит, копье наперевес. Деваться некуда Дунаю, развернул коня, копье опустил. И сошлись два всадника с такой силой, что оба копья напополам. Вынули мечи, ударились, и мечи разлетелись. Подняли щиты, и Дунай изловчился, ударил противника по шелому, шелом отлетел, и открылись девичьи кудри. „Ах, вот что!“ — крикнул Дунай и сбил всадницу с коня. И тогда только увидел: перед ним старшая дочь князя Литовского — Наталья. „Не губи меня, Дунай, — попросила она. — Я за честь сестры хотела биться“. И тут же припомнила Дунаю, что когда он служил у них во дворце, то был влюблен в Опраксинью. Все это знали, все видели. Но она, Наталья, ревновала и простить этого Дунаю не могла, потому что любила его.
„Возьми меня в жены, — сказала она. — Мне сейчас не резон возвращаться во дворец“. И подумал Дунай, что станет он теперь родичем Владимиру, и взял Наталью в жены. Долго ехали они через степи к Киеву, а когда приехали — там праздник.
Собрался князь вести в церковь Опраксинью. К ним присоединились Дунай и Наталья. И вот снова пир в гриднице, большой пир в честь женитьбы Владимира и богатыря Дуная. И когда выпито было и съедено, князь сказал: „Ну, а сейчас, богатыри, хвастайте!“ Таков был обычай на Руси. Тот, кто хвастать не умел, — не богатырь. Один восхвалял свое оружие, другой — коня, третий — ну, конечно же, самый глупый — жену свою. Только Дунай молчал. И тогда Владимир сказал: „Ну, а ты что, Дунай, молчишь? Или тебе нечем похвастать?“ Дунай поднялся и сказал: „Почему же нечем? Да и зачем мне хвастать, когда я самый ловкий из богатырей?“
Замолчали все за столом, никто Дунаю не перечил, знали — он теперь княжеский любимец, да и родич. И вдруг — смех. Обернулись и видят: смеется Наталья.
„Ты самый ловкий? — спросила она. — А вот мое обручальное кольцо, я на волосы его себе поставлю. Пустишь стрелу, чтобы она сквозь кольцо пролетела и ни одного волоса на голове моей не задела?“ Дунай поднял лук, но в последний момент рука его дрогнула, и стрела кольцо с головы Натальи сбила. „А теперь ты становись!“ — сказала она. Он встал. И пустила она стрелу так, что она сквозь кольцо прошла и ни одного волоса на голове Дуная не задела. „Так кто же тут самый ловкий?“ — спросила Наталья. И не выдержал Дунай, схватил ее за кудри, поволок из гридницы в степь.
Долго волок. Потом поставил на колени, сказал: „Примешь смерть за то, что мужа унизила“. И упала ниц перед ним Наталья, голосила, что поддалась гордыне и может любое наказание принять, но не смерть, потому что в себе косит она богатыря и Дунай, убив ее, убьет и сына своего. Но не дрогнула рука Дуная. Гнев был сильнее его. Ударом копья поразил он Наталью и неродившегося сына своего. И когда сделал это, воткнул копье острием вверх в землю и кинулся на него…
Вот такой сюжет, Костенька. Тут есть над чем поразмыслить, верно? А за окном ночь, и все сыплет и сыплет снегом вьюга. Холодно сейчас на дворе…»
Был у Ани день рождения. Ее поздравляли в столовой экипажа, подарили торт, а потом, испросив разрешения у первого помощника — так уж у нас водится, без такого разрешения компанию не соберешь, — она пригласила несколько человек к себе в каюту. Ну, конечно же, и меня. Каютка у нее была маленькая, но нас набилось шесть человек вокруг столика. Рядом с Аней сел радист Махмуд Сафаров. Он был широк в плечах, мрачен темным, загорелым лицом, со сдвинутыми густыми бровями, и, только когда взглядывал на Аню, глаза его делались ласковыми и кроткими. Все на судне знали, что он всерьез влюблен в нее, пишет ей письма и сочиняет для Ани стихи, и ей все это нравилось. Рядом со мной села кельнерша нашего ресторана Люся, круглая, крепкая девушка с яростно полыхающими щеками; ей совсем недавно исполнилось, так же как нынче Ане, двадцать два года, и они себя считали на пароходе старушками — большинству девушек у нас по девятнадцать и двадцать лет.
