Глеб Голубев - Морские тайны
— Ну, это пустяки. Больше ни одного вопроса? Поздравляю, профессор. — Волошин с легким поклоном повернулся к сиявшему англичанину.
Потом он посмотрел на секонда и, потирая руки, зловещим голосом сказал:
— Ну-с, Владимир Васильевич, настало время взяться и за вас. И позвольте начать мне. Хочется расквитаться. Как говорил кто-то из древних: «Ты, Платон, друг мне, но правда дороже». Итак, позвольте у вас спросить: почему на палубе валялся топор со следами крови на лезвии?
— Вы же сами объяснили, Сергей Сергеевич, — насмешливо сказал профессор Суворов. — Повар им курам головы рубил.
— А загадочный кинжал? — сделав вид, что не слышит, продолжал наседать Сергей Сергеевич на секонда.
— Придирки! Придирки! — закричали со всех сторон.
— Он же сказал: порядка не было на шхуне.
Но тут вдруг снова подал голос дед:
— А про лепешку-то из олова вы тоже забыли, Владимир Васильевич. Откуда она взялась в капитанской каюте? И какое могла иметь отношение к мине, попавшей в сети?
Секонд с обескураженным видом молча развел руками.
— И ещё, — вдруг, вставая, решительно сказал капитан и повернулся к секонду. — Есть более существенное возражение, Владимир Васильевич, начисто опровергающее сочиненную вами сказочку. Я не случайно спросил, где и когда вы занимались обезвреживанием мин, попавших в рыбачьи сети. Дело в том, что уже с тысяча девятьсот шестидесятого года практически неизвестно ни одного случая подрыва кораблей на минах. Разумеется, кроме районов, где продолжались военные действия, — побережья Вьетнама и в других местах. Но прочие акватории давно очищены от мин. Тем более невероятно встретить блуждающую мину в здешних водах, Владимир Васильевич напрасно вас пугает. На просторах Тихого океана мины вообще никто не ставил во время второй мировой войны, только в прибрежных узостях и у входов в гавани. И конечно, Владимир Васильевич это прекрасно знает. Ведь знали? — снова повернулся он к секонду.
Тот встал и, понурившись, с видом провинившегося школьника молча кивнул.
— Тогда зачем же вы сочинили сказочку? — наседал на него капитан. — Как говорится, «ради красного словца не пожалею ни матери, ни отца», так? Нехорошо.
Против замечания Аркадия Платоновича возражать, конечно, не приходилось. Но у Володи был такой виновато-смущенный вид, что всем стало его жалко.
— Но теория вероятностей ведь не отвергает такой, хотя и редкостной, возможности, Аркадий Платонович, — пряча улыбку в бороду, пришел на выручку штурману профессор Суворов. — Ведь мог же океан целых триста пятьдесят восемь лет носить в засмоленном кокосовом орехе письмо Христофора Колумба, пока оно попало к людям. Почему же не допустить, что одну мину, поставленную где-нибудь у берегов Вьетнама, не занесли ветры и течения в рассказ Владимира Васильевича? Мне лично он доставил большое удовольствие, как, наверное, и многим. Отличная выдумка.
— Ну что ж, — сдаваясь, пожал плечами капитан. — Я просто считал необходимым уточнить. Не знаю, как там по вашим теориям, но практически, повторяю, с шестидесятого года не известно ни одного случая подрыва судов на блуждающих минах в открытом океане. Были, правда, случаи, когда в рыбачьи сети подводные лодки попадали, — добавил он, усмехнувшись.
— Как так? Целая подводная лодка? — недоверчиво переспросил Волошин.
— Да, — подтвердил капитан. — И не однажды. Одну лодку в шестьдесят третьем году французский траулер выловил. Другую в шестьдесят шестом немецкие рыбаки поймали. Всё в Атлантике. Там же натовских подлодок во время маневров, наверное, больше, чем рыбы, плавает.
— Ну вот видите, Аркадий Платонович, вы сами себя опровергли, — развел руками Волошин. — Если уж подводная лодка может в сети попасть, то поистине справедлива ваша любимая присказка: «В море всё бывает». Так что простим Владимиру Васильевичу его промашку. Рассказ он сочинил неплохой. И не станем терять времени, приступим к голосованию. Выберем счетную комиссию из незаинтересованных лиц, каждый напишет на бумажке, какую историю считает самой оригинальной. Записочки сложим в эту вот кастрюлю. Пока мы перекурим, комиссия подсчитает голоса и объявит имя победителя.
В комиссию вошли первый помощник, судовой хирург Березовский и я.
Сев у столика с бюстом Мюнхгаузена, так и сверкавшим в свете ламп, мы следили, как все, подходя по очереди, бросают в кастрюлю записочки.
Любопытство мое все возрастало. Кто же из рассказчиков окажется победителем? Волошин? Профессор Лунин? Наш американский гость?
Наконец мы начали подсчитывать голоса. И знаете, что оказалось?
Наибольшее одинаковое число голосов получил Андриян Петрович Лунин и профессор Карсон.
Волошин не растерялся и объявил, что вручение призов откладывается до завтрашнего обеда.
А на следующий день за обедом он жестом фокусника, показывающего коронный номер, сдернул покрывало, и нашим глазам предстали стоящие рядом на столике два бюста с заносчиво задранными носами. Это был, несомненно, всем хорошо известный с детства знаменитый барон, но немножко разный: один круглолицый и с густыми бровями, точно профессор Лунин, а другой — со шрамом на подбородке, как у профессора Карсона.
Под общие аплодисменты и веселый смех Сергей Сергеевич весьма торжественно вручил сверкающие бюсты победителям, сиявшим, пожалуй, не меньше их, с приложением «полного собрания сочинений» прославленного барона — веселой книги Распе.
А тем временем мы плыли всё дальше, и опять началась будничная научная работа посреди пустынного океана. Снова пошла размеренная, спокойная жизнь по строгому расписанию: ранняя побудка по зычному призыву из динамиков внутрикорабельной связи: «Подъем! С добрым утром, товарищи!», потом утренний душ, завтрак, оперативное совещание, работа в лабораториях, очередная станция.
Кто знает, может, скитания в океане «Лолиты», так загадочно покинутой своей командой, тоже подскажут ученым какие-то новые важные сведения о ветрах и течениях?
Ученые занимались исследованиями, а вечерами, чтобы отвлечься, смотрели кино или собирались в «Клубе рассказчиков». Страсти ещё долго не утихали, мы часто вспоминали «Лолиту» и продолжали спорить о её тайне. Опять выдвигались самые фантастические гипотезы насчет загадочного исчезновения её команды. Но я их приводить уже не стану. Этим можно заниматься до бесконечности, как и строить предположения о тайне «Марии Целесты», «Минервы» и других кораблей, чьим загадкам, видно, до скончания дней суждено будоражить фантазию, как и спорам о тайнах Бермудского треугольника. Так уж устроены мы, что всегда жаждем тайн. А что с пропавшими командами этих судов произошло на самом деле, океан нам, наверное, уже никогда не откроет.
Снова мы часами стояли на носу или на корме, бездумно провожая взглядами убегающие к горизонту пенистые, постепенно успокаивающиеся валы. И, признаться, не однажды я ловил себя на мысли: а всё-таки жаль, что не покачиваются вечерами плавно за кормой, над черной водой загадочные огоньки «Лолиты».
Не раз я заставал на корме и стоящего, опершись одной ногой на перекладину леерной стойки, капитана, тоже смотревшего вдаль. В сетчатой рубашке с короткими рукавами, в тренировочных брюках и тапочках, Аркадий Платонович в такие минуты особенно напоминал простого бухгалтера в отпуске, а не много повидавшего, плавая по всем морям, капитана. Иногда он даже не замечал, увлекшись думами, что давно погасла его трубка, и посасывал её машинально, как пустышку.
И не раз мне хотелось узнать, о чём же может думать капитан, стоя вот так на корме и глядя в воду, вспененную винтами «Богатыря»?
И вдруг однажды Аркадий Платонович словно догадался о моём желании и неожиданно произнес, бросив на меня задумчивый взгляд через плечо и снова повернувшись лицом к океану:
— Вы думаете, это Александр Грин выдумал алые паруса? Задолго до него, ещё в средние века, на кораблях делали паруса яркими, цветными — алыми или синими.
— Зачем?
— Чтобы не так скучно было плавать месяцами, а то и годами вдали от дома, — не оборачиваясь, пояснил капитан. — Под серыми-то скучнее. Так что алые паруса вовсе не сказка. И придумали их морячки, не писатель.
И снова он замолчал, глядя вдаль и посапывая давно погасшей трубкой.
Что заставило капитана вдруг вспомнить про алые паруса? Может, внезапно нахлынувшая тоска по дому, по родным и близким, которых не видел он так давно? Или усталость от долгого плавания, только кажущегося спокойным и однообразным до монотонности, а на самом деле в любой момент способного прерваться налетевшие тайфуном, штормом, столкновением с полузатопленным судном в ночной темноте или какой-нибудь иной бедой, по-прежнему, как и много веков назад, подстерегающей плавающих в океане? Или просто он испытывал гордость за моряцкую выдумку, не уступающую писательской фантазии?
Расспрашивать Аркадия Платоновича было неудобно. И мне оставалось только, как и раньше, гадать, о чём же он может думать, провожая взглядом убегающие к горизонту пенистые валы.
