Леонид Платов - Секретный фарватер
Генерал медицинской службы удовлетворенно улыбался и принимал дань восхищения и удивления от своих сотрудников. Да, положение было исключительно тяжелым, но медицине, как видите, удалось совладать с болезнью!
Шубин выздоравливал. Он забавно выглядел в новом для него качестве — больного. Оказалось, что этот лихой моряк, храбрец и забияка, панически боится врачей. Особенно боялся он главного врача, от которого зависело выписать больных из госпиталя или задержать на длительный срок.
Робко, снизу вверх, смотрел на него Шубин, когда тот в сопровождении почтительной свиты в белых халатах, хмурясь и сановито отдуваясь, совершал ежедневный обход.
Подле шубинской койки серое от усталости лицо главного врача прояснялось. Шубин — его любимец. И не за подвиги на море, а за свое поведение в госпитале.
Он образцово-показательный больной. Нет никого, кто так исправно мерил бы температуру, так безропотно ел угнетающе жидкую манную кашу. Говорят, однажды Шубин чуть не заплакал, как маленький, из-за того, что в положенный час ему забыли дать лекарство.
Виктория понимала, что в этом также проявляется удивительная шубинская собранность. Одна цель перед ним: поскорей выздороветь!
«Не прозевать бы наступление! — с беспокойством говорил он Виктории. И после паузы: — Ведь „Летучий Голландец“ цел еще!»
Вначале от него скрывали, что войска Ленинградского фронта при поддержке кораблей и частей Краснознаменного Балтийского флота уже перешли в победоносное наступление.
Но, конечно, долго скрывать это было нельзя.
Узнав о наступлении, Шубин промолчал, но стал выполнять медицинские предписания с еще большим рвением. Готов был бы мерить температуру не два раза, а даже пять—шесть раз в день, лишь бы умилостивить главного врача!
Однако самостоятельную прогулку ему разрешили не скоро, только в середине сентября.
К этой прогулке он готовился, как к аудиенции у командующего флотом. Около часа, вероятно, чистил через дощечку пуговицы на парадной тужурке, потом, озабоченно высунув кончик языка, с осторожностью утюжил брюки. Побрившись, долго опрыскивался одеколоном.
Сосед-артиллерист, следя за этими приготовлениями, с завистью спросил:
— Предвидится бой на ближней дистанции, а, старлейт?[22]
На других койках сочувственно засмеялись. Под «боем на ближней дистанции» подразумевалось свидание с девушкой и, возможно, поцелуи, при которых щетина на щеках не поощряется. Шутка принадлежала самому Шубину. Но неожиданно он рассердился. Собственная шутка, переадресованная Виктории, показалась чуть ли не святотатством.
Раненые, приникнув к окнам, с удовольствием наблюдали его торжественный выход.
— Сгорел наш старлейт! — объявил артиллерист, соскакивая с подоконника. — Уж если такой принципиальный, шуток не принимает, значит, всё, горит в огне!..
Горит, горит…
Когда Шубин и Виктория углубились в парк на Кировских островах, тихое пламя осени обступило их. Все было желто и красно вокруг. Листья шуршали под ногами, медленно падали с деревьев, кружась, плыли по воде под круто изгибающимися мостиками…
Под конец Шубин и Виктория чуть было не заблудились в парке. Шубин не мог вспомнить, на каком повороте они свернули с центральной аллеи.
— Потерял свое место, — шепнула Виктория. — Ая-яй! Прославленный мореход! — И, беря под руку, очень нежно: — Это золотой вихрь закружил нас. Так бы и нес, нес… Всю жизнь…
В госпиталь Шубин вернулся, когда его соседи уже спали. Только артиллерист, лежавший рядом, не спал, но притворялся, что спит. Краем глаза следя за раздевавшимся Шубиным, он придирчиво отмечал его угловатые, неверные движения. Шубин наткнулся на тумбочку, опрокинул стул, сам себе сказал: «Тс-с!», но, присев на койку, тотчас же уронил ботинок и тихо засмеялся. Все симптомы были налицо.
Сосед не выдержал и высунул голову из-под одеяла.
— А ну, дыхни! — потребовал он. — Эх, ты! А ведь генерал медицинской службы не разрешил тебе пить.
Шубин смущенно оглянулся.
— У тебя мысли идут противолодочным зигзагом, — пробормотал он и поскорей накрылся с головой.
Ни с кем, даже с лучшим другом, не смог бы говорить о том, что произошло. Это было только его, принадлежало только ему. И ей, конечно. Им двоим.
4
Они поженились, как только Шубина выписали из госпиталя. Утром его выписали, а днем они поженились.
На поправку ему дали две недели. Молодожены провели это время в комнатке Виктории Павловны.
Золотой вихрь продолжал кружить их. В каком-то полузабытьи бродили они по осеннему, тихому, багряно-золотому Ленинграду.
Он вставал из развалин, стряхивая с себя пыль и пепел. Еще шевелились, подергиваясь складками на ветру, фанерные стены, прикрывавшие пустыри, еще зеленела картофельная ботва в центре города, но война уже далеко отодвинулась от его застав. И краски неповторимого ленинградского заката стали, казалось, еще чище на промытом грозовыми дождями небе.
Молчание прерывалось вопросом:
— Помнишь?..
— А ты помнишь?..
Они переживали обычную для влюбленных пору воспоминаний, интересных только им двоим.
— Помнишь, как ты обнял меня, а потом чуть не свалился в воду? — спрашивала Виктория.
— В воду? — переспрашивал он. — Нет, не припомню. — И улыбался. — Начисто память отшибло!
Впоследствии Виктория поняла, что Шубин почти не шутит, когда говорит: «память отшибло». Он удивительно умел забывать плохое, что мешало ему жить, идти вперед.
— Я — как мой катер, — объяснял он. — На полном ходу проскакиваю над неудачами, будто над минами. И — жив! А есть люди — как тихоходные баржи с низкой осадкой. Чуть накренились, чиркнули килем дно, и все пропало. Сидят на мели!
Он даже не поинтересовался, почему так круто изменилось ее отношение к нему.
Но Виктория сама не смогла бы объяснить, почему Шубин заставил ее полюбить себя. Он именно заставил!
— Со мной и надо было так, — призналась она. — Я была странная. Девчонки дразнили меня Спящей Красавицей…
Недавно она встретилась на улице с одной из этих «девчонок», ныне замужней дамой. Поговорили о том, о сем. Потом подруга пытливо заглянула Виктории в глаза.
— Но ты же счастлива, Виктошка! — сказала она, будто обвиняя.
— Да. Очень. Я даже не представляла себе. А ты?
Молчание.
— О! Мы сосуществуем, — сказала подруга с коротким, невеселым смешком.
О себе и о Борисе Виктория, конечно, не могла бы сказать так. Она полностью растворилась в нем. Особая жертвенная радость была в этом, понятная до конца, вероятно, только женщинам. Абсолютное забвение себя. Она уже была не она. Жила только его мыслями, его настроением, его победами, его неутолимой ненавистью к загадочным «мертвецам» «Летучего Голландца».
Но счастье Виктории было неполным. Оно было непрочным. Будто медлительно и неотвратимо поднималась сзади туча, темная, грозная, отбрасывая тень далеко впереди себя. Еще сияло солнце на небе, но уже потянуло холодком, тревожно зашумела листва, завертелись маленькие смерчи пыли на мостовой…
Мучительная рассеянность все чаще овладевала Шубиным. Он отвечал невпопад, неожиданно обрывал нить разговора, встряхивал головой: «Ах да! Прости, задумался о другом».
Странно, что он плохо запомнил лица обитателей «Летучего Голландца». Иногда ему казалось, что на борту лодки его окружали не люди, а тени людей, как в подводных сумерках. А много ли различишь в подводных сумерках, когда перед тобой всё струится, мелькает, колеблется, беспрестанно меняет очертания?
Да, все они выглядели какими-то расплывчатыми, зыбкими, не совсем реальными — и Гейнц, и Венцель, и Рудольф, и Франц, и сам рыжебородый командир со своей кривой усмешкой.
А, может быть, черт его знает, странное восприятие это было обусловлено тем, что команда «Летучего Голландца», действуя в особых условиях, резко отличалась во всем от обычных немецких военных моряков?
По ночам Виктория просыпалась и, опираясь на локоть, всматривалась в лицо Бориса. Он спал неспокойно. Что ему снилось?
Иногда он бормотал что-то сквозь стиснутые зубы — с интонацией гнева и угрозы!
Жены моряков всю жизнь обречены тревожиться за своих мужей. Но Виктории казалось, что Бориса поджидает в море «Летучий Голландец».
Под ее взглядом он вскинулся, открыл глаза.
— Что ты?
— Ничего… — Она неожиданно всхлипнула. — Увидела твои глаза, и царапнуло по сердцу…
Есть люди с тайным горем, спрятанным на дне души. Даже в минуты веселья внезапно проходит тень по лицу, словно облако над водной гладью. Так было и с Шубиным. По временам, заглушая смех и веселые голоса друзей, начинал звучать в ушах лейтмотив «Летучего Голландца»: «Ауфвидерзеен, майне кляйне, ауфвидерзеен…»
