Иосиф Герасимов - Сказки дальних странствий
ЖАРКИЙ НОВЫЙ ГОД
Луна нависла над пароходом огромным диском, словно выросла в размерах, и на ней отчетливо стала видна тень бегущего человека, а вокруг нее трепетал оранжевый отсвет. Мелких звезд не было видно, только крупные, белые; под луной и под этими звездами светилось тихое море, оно робко отдавало рассеянные лучи, но на горизонте они густели, собираясь в черную полоску по самому краю неба, и там обнажали его синеву.
Я заступил на вахту на десять минут раньше, чтобы дать возможность Нестерову переодеться и успеть к встрече Нового года в столовую экипажа, и вот они пробили, эти двенадцать ударов…
— С Новым годом!
Я вышел из рубки. Было душно и влажно, руки сразу сделались липкими, и горький вкус соли возник на губах… Безгранично море и небо — может быть, это и есть вечность? Но все равно отбит на земле еще один год, еще один круг свершила планета, и, наверное, только море и небо могут казаться неизменными, но мир не останавливается; что бы ни происходило, он постоянно изменяется: сегодня он другой, чем был вчера… В новогоднюю ночь всегда тянет к раздумьям, а у меня вахта, и я возвращаюсь в рубку, взглядываю на локатор — вращается зеленая стрелка развертки; подхожу к ЭВМ, где отсчитывается скорость и определяется наше местонахождение…
Недавно Нестеров у себя в каюте на большом листе бумаги чертил мне схему огромного парусника и, попыхивая трубкой, говорил о своей мечте: мы вернемся назад к парусам, мы поставим их на новые корабли самых больших размеров и будем управлять этими парусами при помощи электронно-вычислительных машин. Большой парус сильнее дизеля и турбины, он может придать огромную скорость судну, и он снова приблизит человека к морю; не будут вибрировать палубы и стены кают, не будет шума машин, а только плеск волн, море и веселый посвист ветра. Он говорил, и я верил ему; на пароходе у каждого своя мечта. Я тоже люблю белый парус…
Тускло мерцают приборы в рубке: свет не должен мешать вахтенному видеть море и нос корабля… А где-то там — зима, снег, разукрашенная елка и мама в кругу своих подруг… Мне Леша рассказывал, что однажды на «Перове» они в Новый год пересекали двенадцатый часовой пояс, и у них образовалось два тридцать первых числа. Оказалось, что это не так все просто: лишний день в году, и лишняя зарплата экипажу, и лишняя выдача продуктов, и много еще чего, на что нужно составлять акты…
— С Новым годом! — раздалось в рубке.
Я обернулся и увидел в полутьме Нину, вернее, очертания ее фигуры, да и узнал я ее, скорее всего, но голосу.
— С Новым годом! — ответил я и подошел к ней.
— Я пришла поздравить, — сказала она. — Давай чокнемся. — И только теперь я различил в ее руках стаканы. — Это шампанское, — объяснила она.
— Мне, Ниночка, нельзя, — ответил я как можно мягче, чтобы не обидеть ее.
— Я знаю. Но ты совсем немножко. Я хочу, чтоб у тебя все было хорошо, — сказала она.
— Пусть и у тебя будет хорошо.
— У меня не будет, — сказала она. — Но это потом, а сейчас давай чокнемся.
Мы чокнулись, и я выпил совсем глоток и сказал:
— Спасибо, что навестила. Но если сейчас это сделает Ник-Ник, мне уж никогда не стоять вахту.
— Я убегаю. Только выйди на минутку из рубки.
Мы вышли с ней на крыло мостика, и Нина повернулась ко мне так, что свет луны сразу высветил ее лицо. Оно выглядело бледным, и на нем выделялись большие глаза; казалось, они, как и море сейчас, отдают негромкий голубоватый свет; и вся она была непохожей на себя, словно с нее сошел приевшийся мне налет строгости и высокомерия, и обнажилось сокровенное — угловатая беспомощность. Она сказала тихо, застенчиво:
— Ты прости меня, Костенька… Я перед тобой виновата.
Я не привык видеть и слышать ее такой и потому растерянно пробормотал:
— За что же?
— Это потом, — ответила Нина и тут же пояснила. — Это долго… Ты найди меня после вахты… еще ведь праздновать будут. Мне надо, очень надо с тобой поговорить… Завтра ночью списываюсь. Мы с «Кузбассом» встретимся, и меня пересадят.
— Не может быть! — сказал я.
— Почему же?.. Радиограмму получили. Так найдешь меня?
— Обязательно найду.
— Ну, вот и спасибо, — сказала она и пошла к трапу.
Я еще долго стоял на крыле… Я однажды уже видел, как списывали с парохода в рейсе. Это было на «Чайковском», когда мы шли под командой Луки Ивановича в Нью-Йорк. Списывали двух матросов за то, что они, взяв с собой из порта водку, выпили после вахты и вышли на главную палубу. Тут Лука Иванович был беспощаден: «Матрос, на которого нельзя положиться, не только не нужен на борту, он опасен…» Им объявили о пересадке за два часа. Был серый холодный рассвет; они вышли на палубу с вещами, съежившиеся, с потерянными лицами, никто не сказал им слов прощания. Их посадили в шлюпку, и они ушли в холодный серый туман, в котором едва приметно выступал силуэт танкера; вся команда молча смотрела, как уходила шлюпка, и было нечто жуткое в этом. Потом уж я думал: пожалуй, не найти страшнее наказания для моряка, чем отплытие без взмаха руки, без доброго взгляда вдогонку, отплытия как проклятия, с судна, которое для тебя больше чем дом родной… Публичная казнь… И, вспомнив все это, я с тревогой подумал: «Неужто и с Ниной поступят так же?.. Да не может этого быть!» И мне стало страшно за нее…
Пустынное море простиралось перед нами — ни огонька в нем, ни тени другого корабля, луна да звезды и еще голубоватые фосфоресцирующие шары, возникающие в воде возле носа парохода… С Новым годом, море, с Новым годом, звезды и небо!
…Синий свет зарождался за иллюминаторами. Еще играли в салонах оркестры, крутились бобины магнитофонов, еще сверкала огнями в столовой экипажа украшенная сосенка, вместо елки добытая с большим трудом в Австралии и пролежавшая свой срок в холодильнике, но праздник уже заканчивался. Большинство пассажиров ушло в каюты, а те, кто был из экипажа свободен от вахты, устали от танцев, да и помнили — впереди работа; веселье тлело, не разгораясь.
Нина нашла меня в кают-компании, где сидел я одни за столом, накрытым для тех, кто отстоял вахту, но все остальные попросили буфетчицу, чтобы перенесли им еду в столовую, где были еще люди.
Нина отыскала на полке электрического камина свечку, зажгла ее, поставила передо мной.
— Так будет уютней, верно? — спросила она.
— Почему ты одна? — спросил я.
— Потому что нам надо поговорить, — сказала она. — Теперь мы можем немного выпить?
— Теперь можем.
Мы выпили шампанского, бутылка которого стояла на столе.
— А о чем мы, собственно, будем говорить? — сказал я. — У тебя все расставлено на свои места.
