Уильям Ходжсон - Дом в Порубежье (рассказы)
— Думаю… — начал он, но затем замолк и вдруг выругался. — Смотри! — закричал он. — Смотри! Вертикальная молния, будь я проклят! — и он показал на северо-восток. — Фотографируй ее, пока есть такая возможность, другого подобного случая может и не представиться!
Я посмотрел в том направлении, куда он указывал, и отчетливо увидел огромные бледные, дрожащие полосы и языки пламени, поднимающегося прямо из океана. Они полыхали секунд десять или пятнадцать, и за это время я успел снять их.
К сожалению, на этой фотографии, как выяснилось потом, когда я начал проявлять негатив, не получился странный, неописуемый тускло-красный свет, озаривший в тот момент горизонт; тем не менее она хранится у меня как драгоценное напоминание о разновидности электрического явления, редко наблюдаемого даже теми, кому посчастливилось или не повезло столкнуться лицом к лицу с тропической бурей. Прежде чем продолжить рассказ, я напомню читателю, что эта странная молния не била вниз, а поднималась из океана.
После того как я сделал этот, последний, снимок, первый помощник уверенно заявил, что на нас с северо-востока надвигается страшная тропическая буря, и — раз в двадцатый за эту вахту — спустился вниз к барометру.
Вернувшись минут через десять, он сказал, что показания барометра не изменились, но он все равно зашел к старику и рассказал ему о вертикальной «стержневой» молнии; капитан же, узнав от него, что барометр не упал и не поднялся, ничуть не встревожился и лишь пообещал, что поднимется наверх. И он действительно вскоре появился на палубе, но судьба распорядилась так, что в ту минуту «стержневая» молния больше не сверкала и лишь за тучами на северо-востоке изредка поблескивали обычные вспышки, поэтому капитан снова удалился, велев позвать себя, если изменятся показания барометра или погода.
После восхода дневного светила погода переменилась, и с северо-востока медленно потянулись тучи, низко нависая и скользя по диску только что вставшего солнца, как-то странно и неестественно светившего. Оно и впрямь выглядело таким грозным и ощетинившимся, что ему вполне подходила строчка «И красное солнце, бородатое бурей». Показания барометра наконец изменились, сначала поднявшись немного, а затем вскоре упав на одну десятую. Первый помощник тотчас же бросился к шкиперу, и тот поспешно поднялся на палубу. Заявив, что не собирается упускать попутный ветер из-за бабских фантазий, он приказал убрать брам-стеньги на фок- и бизань-мачте — и все.
Вскоре ветер начал свежеть, но солнце по-прежнему оставалось оранжево-красным, да и цвет воды, казалось мне, предвещал «плохую погоду». Я сказал об этом первому помощнику, и тот утвердительно кивнул головой, но, поскольку рядом стоял капитан, не произнес ни слова.
К восьми склянкам (4 часа ночи) ветер настолько окреп, что мы, держась против него, с большим наклоном палуб, проходили добрых двенадцать узлов (несмотря на то что все паруса выше грот-брам-стеньги были убраны). Нас сменили, и мы отправились вниз спать. В восемь часов утра, когда я снова поднялся на палубу, море уже было неспокойно, но погода была почти такой же, как и тогда, когда я ушел с палубы, разве что солнце скрылось за тучами, гонимыми к нам сильным ветром.
Минут через пятнадцать он обрушился на судно, забрызгав пеной и сорвав шкот гротмарселя. Тут же в шкотовом угле стало стучать и биться железное тяжелое кольцо, а парус хлопать на ветру, нанося сильные удары по стальной рее. Однако линь не лопнул, и несколько матросов тут же полезли наверх, чтобы все исправить. После того как парус был выбран, мы продолжили свой путь.
В это время первый помощник отослал меня в кают-компанию, чтобы я еще раз взглянул на барометр, и я увидел, что он упал еще на одну десятую. Когда я доложил ему об этом, он велел убрать грот-брам-стеньгу, но не тронул грот, дожидаясь, когда пробьет восемь склянок и вся команда соберется на палубе.
К тому времени судно уже стало черпать воду, и большинство из нас быстро промокли до нитки; впрочем, стоило нам убрать парус, и судно пошло легче. Чуть позже часа пополудни я вышел на палубу и, бросив на сон грядущий последний «взгляд» вокруг, обнаружил, что ветер значительно посвежел, а большие волны накатывают на судно и пенисто ударяются о его кормовой подзор. В четыре часа дня, когда я вновь появился на палубе, брызги уже свободно летели над нами, и в борт время от времени бились многотонные водяные валы.
И все же для моряка такая погода не была в новинку. Нас на юг гнал, дуя в наши шесть марселей и один фок, всего лишь средней силы ветер. Тогда мне и впрямь казалось, что капитан прав и буря нам не грозит, и я поделился своими соображениями с помощником, но тот лишь горько усмехнулся.
— Не заблуждайся! — промолвил он, указывая в подветренную сторону, где из громадной тучи постоянно били молнии. — Мы уже внутри циклона. По моим прикидкам мы делаем в час примерно на один узел меньше в южном направлении, чем шторм; несложно подсчитать, что с каждым часом он приближается к нам где-то на одну милю. И, думаю, он еще прибавит, и тогда его не догонит и торпедный катер! Этот ветерок, что дует сейчас, — и он ткнул локтем в подветренную сторону, — только цветочки, всего лишь внешняя бахрома надвигающегося циклона! Смотри на северо-восток и слушай. Подожди, и ты услышишь еще вой миллиона обезумевших тигров!
Он замолк и выбил из трубки пепел, затем сунул пустой «инструмент» в боковой карман своей длинной штормовки. И все это время он о чем-то размышлял. «Попомни мои слова, — наконец произнес он с величайшей осторожностью. — Не пройдет и двенадцати часов, как он обрушится на нас». Он покачал головой и затем добавил: «Возможно, не пройдет и двенадцати часов, мальчик, как ты, я и все на этой проклятой посудине, очутимся там в холоде!» И этот жестокий, грубый человек указал в море и бодро улыбнулся мне.
Той ночью мы стояли на вахте с восьми до двенадцати часов, однако ничего достойного, разве что ветер с каждым часом крепчал, нашего внимания за это время не произошло. Ветер дул уже довольно сильно, и судно с шестью поставленными марселями и одним фоком буквально летело на крыльях. В полночь я отправился вниз спать. Когда в четыре часа утра меня вызвали наверх, картина там совершенно изменилась. Уже рассвело, и было видно, что океан волнуется, бурлит, а ветер значительно поутих. Впрочем, больше всего меня поразил, напомнив о вчерашнем предупреждении помощника, цвет неба, казалось, сплошь залитого мрачной с вкраплениями красного оранжевой краской. Он был столь насыщенным, что волны, когда они вздымались громоздкими валами, как-то странно вспыхивали и отражали свет, блестя и мрачно сверкая, подобно подвижным курганам живого пламени. Эта грандиозная картина производила потрясающее и жуткое впечатление.
