Вернер Лежер - Капитан «Аль-Джезаира»
Потом она сорвала цветок.
— Или вложить ему в руку цветочек, такой вот красивый, как этот.
Малыш посмотрел на красивый цветок, взял его из материнских рук, понюхал, поиграл им.
— Можно мне подойти к нему? — спросил Клод. — И погладить его? Может, он и вправду поправится?
Первоначальная нерешительность сменилась в ребенке неистовой жаждой действий. Не дожидаясь ответа, он помчался к кустам. Там его шаги замедлились. Он украдкой заглянул за кусты.
Взрослые поднялись и ждали, что будет дальше. Мадам Мариво уцепилась за мужа; ей нужна была опора, поддержка.
— Добрый день, дядя! Я принес тебе цветочек, чтобы ты поскорее поправился. Вот!
Клод позабыл уже, что больной ничего не замечает.
— Ах, да ты ничего не знаешь, дядя. Вот, я даю тебе в руку стебелек.
Теплые детские ручонки силились сжать пальцы мужчины, он должен был взять цветок. Мягкие, теплые детские ручонки. Потом нежные пальчики погладили руку больного.
Он вздрогнул. Глаза его ожили.
— Ливио! — едва слышно произнес он свое первое слово. — Ливио! — Мужчина улыбнулся. Веки его опустились. Он спал.
— Ну слава Богу, кажется, удалось! — воскликнул Роже, заметив издали, что незнакомец проявил-таки интерес к мальчику.
— Мама, он мне обрадовался. Только он не знает меня. Он сказал «Ливио», — трещал Клод, возвратясь к родителям. — А что такое «Ливио»?
— Он даже заговорил?
Де ла Винь дрожал от возбуждения:
— Должно быть, ты ему очень понравился, Клод; ведь со мной-то он еще ни одним словечком не обменялся. Это ничего, что он тебя не знает, может, потом вы еще станете добрыми друзьями. Он сказал «Ливио»? Это не по-французски. Я не знаю, что это означает. Но мне думается, это имя. И скорее всего, имя маленького друга этого дяди. Но об этом наш больной расскажет после сам. Я очень благодарен тебе за ту радость, что ты ему доставил, и, как только будет время, непременно приду к тебе поиграть. Договорились?
— Ладно, дядя Роже! И папу тоже примем в игру?
— А меня? — лукаво спросила мать.
— Тебя нет. Ты боишься крабов и медуз.
Теперь важно было не спускать с больного глаз, и де ла Винь наскоро попрощался с гостями.
— Победа! — ликовал юноша, приветливо, почти ласково глядя на спящего.
Вдруг больной встал с постели, осмотрелся вокруг широко раскрытыми, ищущими глазами, вытянул вперед руки.
— Ливио, мой сын! Ливио! Где? Ах! — Он со стоном повалился назад в кресло.
В глазах де ла Виня потемнело. Победа… Какая уж тут победа! Все потеряно. Бежали секунды, минуты. Вдруг молодой француз вскочил, склонился над несчастным. И зачем только ты его тревожил, Роже? Зачем, зачем?
Он осыпал себя мучительными упреками: «Будь проклята шальная мысль, соблазнившая тебя вступить в эту отчаянную игру без совета врача и умелой помощи!»
После такой встряски больной уже никогда не придет в себя. Использовать так бездарно единственное средство!
И виноват во всем этом ты, Роже де ла Винь, ты, кому доверили больного. Что можешь ты сказать в свое оправдание? Нет, ничто не может извинить тебя.
Но я хотел спасти его, помочь, помочь!
Жалкие попытки заглушить растревоженную совесть…
Роже все еще стоял, склонившись над больным, все еще смотрел в его лицо. Юноша до глубины души был потрясен крушением своей попытки.
— Ну как он, месье де ла Винь? — спросил появившийся в саду слуга. Он только что проводил семейство Мариво и теперь вернулся.
Вопрос слуги вспугнул тяжелые, полные упреков мысли, разогнал застилавшую глаза юноши пелену. Незнакомец — Роже склонился над ним еще ниже — не был без сознания и лежал вовсе не в прежнем оцепенении. Он спал!
Его лицо стало лицом живого человека. Будто и не бывало на нем прежней каменной маски. Теперь черты его разгладились, помягчели, мелькнула даже усталая, слабая улыбка. Всего лишь мелькнула, затем губы снова плотно сжались, словно спящий боролся с неистребимой болью.
Всю ночь просидел молодой француз у скорбной постели, а на другой день в бюро не пошел, послав туда слугу с извинениями.
Больной все еще не раскрывал глаз. Но ум его работал Об этом свидетельствовала мимика.
Ни малейшего возбуждения на лице выздоравливающего де ла Винь пока не замечал. По всей вероятности, теперь-то уж он спасен. Значит, все же победа!
Напряжение ослабло. Спать, спать… Роже клюнул носом, но тут же вскинулся. Больного ни на минуту нельзя оставлять без присмотра. Пусть подежурит слуга.
— Разбуди меня сразу, если что изменится, — настрого приказал де ла Винь старому французу.
Время текло. Де ла Винь снова принял дежурство. Больной не просыпался.
Еще одна ночь. Может, влить ему в рот бульона? Нет, лучше не надо, а то еще разбудишь. Лучше не мешать ему. Говорят, что сон лечит. Сильно проголодается или пить захочет — сам проснется.
Под утро — дежурил слуга — больной пробормотал несколько слов по-итальянски.
— Месье де ла Винь, он говорит!
Роже сразу проснулся.
Это были бессвязные, непонятные слова, с долгими паузами между ними; потом больной встал с постели.
— Где я? Что со мной?
Слова звучали отчетливо, но французам были непонятны.
— Parlez-vous francais, monsieur? Je ne puis pas comprendre [10].
— Да. Где я? Что со мной? — повторил он по-французски.
— Вы у друзей! Не тревожьтесь!
Де ла Винь лихорадочно соображал. Теперь вперед, теперь сорвать пелену неизвестности! Он прекрасно сознавал таящуюся в этом опасность — ведь вновь обретенная память способна преподнести больному такое, что пойдут насмарку все столь счастливо завершившиеся труды. И все же он задал вопрос:
— К сожалению, мы не имеем чести знать вас. Как ваше имя?
— Луиджи Парвизи.
— Из Генуи?
Молодой человек задрожал от возбуждения. Значит, это и в самом деле тот человек, о котором писал дядя Ксавье!
— Верно, из Генуи. Но откуда вам это известно?
— Сейчас это не важно. Но так или иначе, я очень рад был узнать ваше имя. Разрешите и мне представиться: Роже де ла Винь из Марселя, в настоящее время — служащий компании по добыче кораллов в Ла-Кале.
— Очень приятно. Ла-Каль? Как я попал сюда? Что со мной, месье де ла Винь?
— Об этом после. Вы были очень больны. И наверное, вы проголодались и хотите пить? Что вам принести?
— Пожалуйста, не причиняйте себе хлопот; мне не хотелось бы быть вам в тягость.
К ним уже спешил слуга, предусмотрительно державший в последние дни наготове разные припасы.
За едой Парвизи пытался продолжать разговор.
— Не говорите ничего сейчас, — отбивался де ла Винь. — Вам нельзя утомляться. Я говорил уже, что вы были очень, очень больны.
— Но я вовсе не чувствую себя больным. Так, легкая усталость.
