Джек Лондон - Морской волк. Бог его отцов
Меня интересовало, какая строфа понравится ему больше всего, и я не был удивлен, когда он остановился на той, где отразилось случайное раздражение, шедшее вразрез со спокойной философией и благодушным взглядом на жизнь, обычно свойственными персу:
Врывается без спросу почему?
И для чего? — без спросу убегает.
О, много чаш запретного вина
Мне нужно, чтобы позабыть их дерзость!
— Замечательно! — воскликнул Вольф Ларсен. — Замечательно! Этим сказано все. Дерзость! Он не мог употребить лучшего слова.
Напрасно я отрицал и протестовал. Он ошеломил, потопил меня своими аргументами.
— Это в природе самой жизни. Жизнь, предвидящая свой конец, всегда восстает. Она не может иначе. Проповедник нашел, что дела житейские — суета и томление и вещь дурная.
Глава XII
Последние сутки были наполнены сплошным зверством; оно разразилось от кают-компании до бака, словно вспыхнувшая эпидемия. Я не знаю, с чего и начать. Настоящим виновником всего был Вольф Ларсен. Отношения между людьми, натянутые благодаря непрестанным стычкам и ссорам, находились в состоянии неустойчивого равновесия, и злые страсти вспыхнули пламенем, как степной пожар.
Томас Мэгридж — проныра, шпион и доносчик. Он пытался снова втереться в милость к капитану, наушничая на матросов. Я знаю, что это он передал капитану неосторожные слова Джонсона. Последний купил в корабельной лавке клеенчатый костюм. Он нашел его скверным и не скрывал своего неудовольствия. Корабельные лавки существуют на всех тюленебойных шхунах и торгуют всем, что может потребоваться матросу. Стоимость купленного в лавке высчитывается впоследствии из заработка на промыслах. Во время охоты гребцы и рулевые, наравне с охотниками, получают вместо жалованья известный пай, зависящий от числа шкур, добытых той или иной лодкой.
Я не слыхал, как Джонсон ворчал по поводу своей неудачной покупки, и все последующее явилось для меня полной неожиданностью. Я только что кончил подметать каюту и был вовлечен Вольфом Ларсеном в разговор о Гамлете, его любимом шекспировском герое, как вдруг по трапу спустился Иогансен, сопровождаемый Джонсоном. Последний, по морскому обычаю, снял шапку и скромно остановился посреди каюты, покачиваясь из стороны в сторону вместе со шхуной и глядя капитану в лицо.
— Закройте дверь на задвижку, — сказал мне Вольф Ларсен.
Исполняя приказание, я заметил выражение тревоги в глазах Джонсона, но не понял, в чем дело. Он же, по-видимому, знал, что ему предстоит, и покорно ждал своей участи. В том, как он держался, я вижу полное опровержение материалистических теорий Вольфа Ларсена. Матросом Джонсоном руководили идея, принцип, правдивость и искренность. Он был прав, он знал, что прав, и не боялся. Он готов был умереть за истину, но остался бы верен себе и не покривил бы душой. Здесь воплотилась победа духа над плотью, неустрашимость и моральное величие души, не знающей запретов и возвышающейся над временем, пространством и материей с такой уверенностью и непобедимостью, какие только бессмертие может ей придать.
Но вернемся к рассказу. Я заметил тревожный огонек в глазах Джонсона, но принял его за врожденную робость и смущение. Штурман Иогансен стоял в нескольких шагах сбоку от него, а в трех ярдах перед ним восседал на одном из вращающихся каютных стульев сам Вольф Ларсен. После того как я закрыл дверь, наступило молчание, длившееся целую минуту. Его прервал Вольф Ларсен.
— Ионсон, — начал он.
— Меня зовут Джонсон, сэр, — смело поправил матрос.
— Ладно. Пусть будет Джонсон, черт бы вас побрал! Вы догадываетесь, зачем я вас позвал?
— И да и нет, сэр, — последовал медленный ответ. — Свою работу я делаю хорошо. Штурман знает это, да и вы знаете, сэр. Тут не может быть жалоб.
— И это все? — спросил Вольф Ларсен мягким, тихим и ласковым голосом.
— Я знаю, что вы имеете что-то против меня, — с той же тяжеловесной медлительностью продолжал Джонсон. — Вы не переносите меня. Вы… Вы…
— Продолжайте, — торопил его Вольф Ларсен. — Не бойтесь задеть мои чувства.
— Я и не боюсь, — возразил матрос, и краска досады начала проступать сквозь его загар. — Я говорю медленно, потому что я не так давно уехал с родины, как вы. Вы не любите меня за то, что я уважаю самого себя. В этом все дело, сэр.
— Вы слишком уважаете себя для судовой дисциплины, понимаете вы, что я вам говорю? — отрезал Вольф Ларсен.
— Я говорю по-английски и понимаю ваши слова, сэр, — ответил Джонсон, еще гуще краснея при намеке на его неполное знание английского языка.
— Джонсон, — продолжал Вольф Ларсен, считая, по-видимому, предисловие оконченным и переходя к делу, — я слышал, будто вы не совсем довольны купленным вами костюмом?
— Да, я недоволен им. Он нехорош, сэр.
— И вы болтали об этом направо и налево?
— Я говорю то, что думаю, сэр, — смело ответил матрос, не упуская в то же время прибавлять после каждой фразы слово «сэр», обязательное по правилам морской вежливости.
В этот миг я случайно взглянул на Иогансена. Он то сжимал, то разжимал свои огромные кулаки и с дьявольской злобой посматривал на Джонсона. Я заметил синяк у него под глазом, след взбучки, полученной им на днях от Джонсона. Впервые я начал догадываться о том, что предстоит что-то ужасное. Но что, этого я не мог себе представить.
— Вы знаете, что ждет тех, кто говорит такие вещи про мою лавку и про меня? — спросил Вольф Ларсен.
— Знаю, сэр, — последовал ответ.
— А что именно? — резко и повелительно спросил Вольф Ларсен.
— То, что вы и штурман собираетесь сделать со мной, сэр.
— Поглядите на него, Горб, — обратился Вольф Ларсен ко мне. — Поглядите на эту частицу живого праха, на это скопление материи, которое движется и дышит, и осмеливается оскорблять меня, и искренне уверено, что оно на что-то годно; которое руководствуется ложными человеческими понятиями права и чести и готово отстаивать их, невзирая на личные неприятности и угрозы. Что вы думаете о нем, Горб? Что вы думаете о нем?
— Я думаю, что он лучше вас, — ответил я, охваченный бессознательным желанием отвлечь на себя часть гнева, готового обрушиться на голову Джонсона. — Его «ложные понятия», как вы их называете, говорят о его благородстве и мужестве. У вас же нет ни морали, ни грез, ни идеалов. Вы нищий.
Он кивнул головой со свирепой вежливостью.
— Совершенно верно, Горб, совершенно верно. У меня нет иллюзий, свидетельствующих о благородстве и мужестве. «Псу живому лучше, нежели мертвому льву», — говорю я вместе с Проповедником. Моя единственная доктрина — это целесообразность. Она на стороне победителей. Когда эта частица дрожжей, которую мы называем «Джонсон», перестанет быть частицей дрожжей и обратится в прах и тлен, в ней будет не больше благородства, чем в прахе и тлене, а я по-прежнему буду жить и бушевать.
