Юрий Клименченко - Штурман дальнего плавания
Все разошлись по каютам.
Когда мы с Сережкой укладывались в кубрике, он шепотом сказал:
— Видал, Лев Васильевич какой? Правильно он тебя.
— Правильно, Серега, — ответил я и повернулся к стенке.
«Орион» тихо покачивался. По мачте надоедливо стучала какая-то незакрепленная снасть.
Слова Льва Васильевича я запомнил на всю жизнь и когда потом ошибался, то всегда видел перед собой укоризненные глаза Бакурина, как будто бы говорящие: «Ведь ты же обещал!»
6Ромку на «Орион» приняли. Он был очень доволен и тоже переехал жить на яхту. «Волну» мы продали Леньке. Теперь почти вся команда жила на «Орионе». В море выходили часто, а к субботе обязательно возвращались в клуб. Готовили судно к приему пассажиров. Николай Юльевич тоже изредка приезжал на яхту и с удовлетворением наблюдал за нашими успехами. Дни бежали быстро, всегда новые и интересные.
Приближалась осень. Тридцатого августа Ромка, Серега и я покинули «Орион», тепло простившись со всей командой и Львом Васильевичем. Начинался новый учебный год. Нам нужно было учиться. На прощанье Лев Васильевич пригласил нас на следующую навигацию. Мы с Ромкой подали заявления начальнику клуба о зачислении на курсы яхтенных капитанов. Нас поддержал Любавин, и мы были приняты. Курсы начинали работать с декабря.
— Только вот что, мореплаватели: если узнаю, что плохо учитесь, на курсы не допущу, — предупредил нас Любавин.
В школе я попал в Ромкин класс. Мы с ним страшно фасонили, ходили покачиваясь, употребляли, где нужно и где не нужно, морские словечки.
Девочки смотрели на нас с восторгом, мальчики — с завистью.
Изредка я ездил на Лермонтовский навестить Аполлинашу — свою старую учительницу, у которой проучился несколько лет. Она всегда бывала рада моим приездам. Спрашивала о жизни, о новой школе, о товарищах. Я рассказывал ей о плаваниях на «Орионе», о «Волне», о маме, о школьных успехах и неудачах. Я чувствовал в ней друга и верил в ее советы. И если Аполлинаша говорила, что это — плохо, а это — хорошо, я никогда не сомневался. Часто она осуждала мои поступки, говорила прямо и резко, не стараясь смягчать их. От этого я только больше уважал ее, больше ей верил.
До сих пор я храню о ней память, до сих пор произношу ее имя с уважением и любовью.
В январе 1924 года произошло событие, которое невозможно было забыть.
Мы с Ромкой сидели и готовили уроки, когда пришла мама. Что-то необычное было в том, как она вошла в комнату. Медленно, тихо, не поздоровалась. Я обернулся и увидел ее. На улице, вероятно, было очень холодно, и потому мамино лицо покраснело. Перчаток на руках почему-то не было, и руки тоже были красные. Я заглянул ей в глаза и сразу же понял: что-то случилось. По щекам у нее катились слезы.
Это было так не похоже на маму, что я вскочил и бросился к ней:
— Мамочка, что с тобой? Что случилось?
Она посмотрела на нас и тихо сказала:
— Горе, мальчики, большое горе. Ленина не стало. Умер…
Она отвернулась и несгибающимися, закоченевшими пальцами старалась достать платок. Я оцепенел. Это было так неожиданно. Мы знали, что Владимир Ильич болен, но ни одной секунды не думали о том, что он может умереть.
Ленин умер… Владимир Ильич Ленин, который был таким близким, таким понятным и родным… Ленин, которого мы привыкли видеть на портретах смотрящим на нас живыми, проницательными, умными глазами… Ленин, к которому все обращались в своих мечтах… Ленин — надежда на лучшую жизнь…
Ромка застыл у окна.
— Мальчики, выключите свет, а я полежу немного… Посидите так… — сказала мама и прилегла. Я повернул выключатель.
Потом мы с Ромкой долго стояли, прижавшись друг к другу, и молча смотрели на темную улицу. Все было как обычно. На углу Миллионной горел фонарь. Мимо окна проходили редкие прохожие, под ногами у них скрипел снег. Но в этой обычной и знакомой картине было что-то тоскливое и мучительно тяжелое. Я сдерживал слезы, но они падали мне на курточку. Ромка тер глаза кулаком, — наверное, тоже плакал.
— Как же теперь? Что же будет? — наконец шепотом прервал молчание Ромка.
Я не ответил. Мама не спала, и слышно было, как она тяжело вздыхает. Когда Ромка ушел, я подсел к ней и тихо спросил:
— Мамочка, что же будет без Ильича? Как будем жить дальше?
Казалось, что без Ленина жизнь должна остановиться…
На следующий день на всех домах повесили траурные плакаты с портретом Владимира Ильича и горячими, полными скорби словами Центрального Комитета партии.
Я выпросил один такой плакат и повесил его в комнате. Такие слова были написаны там, что без слез нельзя было их читать. Я читал и плакал.
Вечером была траурная демонстрация. Стоял сильный мороз. На улицах горели костры. Тысячи людей направлялись к Марсову полю. Потрескивали факелы, и красные пляшущие отблески пламени освещали лица людей. У музыкантов примерзали губы к медным инструментам, но звуки траурного марша не смолкали. Люди шли… В молчании, медленно, несмотря на мороз, двигались колонны… Ленина не стало…
В эти тяжелые дни мы, ребята, слышали о Ленинском призыве в партию, и нам тоже хотелось быть вместе со всеми, чем-то помочь, что-то сделать.
Как раз в это время у нас в школе организовалась комсомольская ячейка, и мы подали заявление о приеме. В заявлении я написал:
«Прошу принять меня в комсомол. Хочу вместе со всеми бороться за дело Ленина».
— Только вот что, ребята, — сказал секретарь комсомольской ячейки, серьезный высокий девятиклассник, — нужны две партийные рекомендации. Без этого нельзя.
Я решил попросить рекомендацию у Льва Васильевича.
Вечером поехал к нему в пригород, где он жил. Бакурина еще не было дома, и я остался его ждать. Меня провели в небольшую, уютную и хорошо натопленную комнату. Все стены были увешаны фотографиями яхт в море. В простенке между окнами висел большой портрет. На нем была изображена молодая женщина с густыми золотистыми волосами и с такими же, как у Бакурина, глазами. Я почему-то подумал: «Мать».
Под стеклом на письменном столе лежала фотография Льва Васильевича. Он был в бушлате, с пулеметной лентой вокруг пояса и в бескозырке. Большой книжный шкаф со стеклянными дверцами доверху наполняли книги. В углу на тумбочке стоял портрет Ленина.
— А, Игорь! Как это ты решился меня навестить? Не думал увидеть тебя здесь! Сейчас будем чай пить, — шумно приветствовал меня Лев Васильевич, входя в комнату. Видно было, что он искренне рад моему приходу. Я смутился:
— Лев Васильевич, я по делу к вам пришел.
— Вот как? Ну, все равно. Поставлю чай. Он делу твоему не повредит. Ну, так что?.. — спросил Бакурин, когда вернулся с кухни.
