Юрий Клименченко - Дуга большого круга
Вот и мостик через Мойку. Игорь поворачивает и прибавляет шаг. Виден старый дом с облупившейся зеленой штукатуркой. Дом, в котором он так долго жил… «Дом Фаберже» называют его старожилы. Игорь уже приходил сюда, но всегда, когда он видит дом, его охватывает волнение. Сейчас он встретится с Ромкой…
Миновав свой бывший дом, Игорь позвонил у двери, обитой рваной черной клеенкой. Как хорошо знал он эту дверь и двор, через который только что прошел, темноватую площадку лестницы и нишу с кладовкой, с деревянными дверцами. Тут они хранили весла от лодки. Теперь ниша была без дверей. Наверное, их сожгли в блокаду.
Ему открыл Роман. Он втащил Игоря в комнату.
— Гошка! Ну дай на тебя посмотреть…
Они молча стояли друг против друга. Все, что связывало их — детство, школа, море и большая настоящая дружба, — с новой силой вспыхнуло в сердцах. Пережитое стремительно пронеслось перед глазами. Многое вспомнилось в эти секунды — и лодка «Волна», яхт-клуб, старая Мореходка, и плавание на «Товарище», и первая самостоятельная вахта…
— Жив, значит, «капитан великого плавания». Не думал тебя увидеть…
У Романа по щеке поползла слеза. Он недовольно вытер ее рукавом. Роман смотрел на похудевшее лицо Игоря, на тонкую шею, вылезавшую из воротника рубашки, на седые виски и думал: «Сколько ты, брат, выстрадал. Хоть бы здесь тебе жилось хорошо…»
Игорь улыбался, счастливый от сознания, что вот теперь, кажется, он получил все обратно… Все, о чем мечтал, даже Ромку.
Еще мгновение продолжалось молчание, потом друзья обнялись коротким мужским объятьем.
— Жив, — запоздало сказал Игорь. — Жизнь начинается снова… Только вот… Мама умерла за несколько месяцев до моего возвращения… Мать — единственная, кого не могла мне вернуть судьба. Как у тебя?
— Хорошо. Ты с Валей познакомился? Видел, какая она у меня?
Микешин кивнул.
— Познакомился. Понравилась.
Роман с грустью смотрел на друга, на его седые виски.
— Да… здорово они тебя… Килограммов шестьдесят весишь? И седой совсем. Ну, ничего, все придет в норму.
— Поседел в первый день войны. Сначала борода, потом волосы…
Игорь погладил ордена на груди Романа.
— Герой! Прямо не верится, — с хорошей завистью сказал Игорь. — О Сахотине знаешь? Остался. Не захотел возвращаться.
— Слышал. Помнишь, что я говорил о нем еще в Мореходке? Негодяй. Ладно, Гоша. Стоя — это не разговор. Жаль, Валентины нет. Ну, ничего…
Сейчас я все сооружу сам. Сядем, и вот тогда…
— А как твои старики?
— Здоровы, живут на Урале. Заезжал к ним в прошлом году. Они, может быть, приедут сюда, когда будет полегче. Пока я буду накрывать на стол, рассказывай, как же ты там жил.
Роман ушел на кухню.
— Как жил? Лучше, чем тысячи военнопленных, хуже, чем интернированные других национальностей. Немцы создали нам специальный режим… Ну хорошо, все по порядку. Двадцать второе июня застало нас в Штеттине. Пароход грузился. Но еще за десять дней до начала войны немцы перестали выпускать наши суда из порта. Под разными предлогами. То на фарватер англичане набросали мины, то заняты тральщики для вывода судов, то военное командование запретило движение по каналу…
Задерживали погрузку, не давали рабочих. В общем, как могли, тянули резину. Утро двадцать второго выдалось тихое, жаркое. Я проснулся рано. Посмотрел в иллюминатор — по берегу у трапа шагает солдат с автоматом. Раньше этого не было. Ну, думаю, ладно — военное время. Не успел я умыться, как слышу топот, крики… Выскочил на палубу, а там полно немецких военных моряков. Сразу я ничего не понял, но тут прибежал стармех: «Машинное отделение, говорит, занято фашистами. Наших всех выгнали из машины».
Солдаты привели Виталия Дмитриевича Дрозда, моего капитана. Офицер кричит: «Спустите советский флаг, капитан. Война. Ваше судно захвачено как приз».
Война! Как будто что-то полыхнуло перед глазами. А мать, жена, сын, Ленинград? Как они там будут без меня? Первое время я совсем растерялся. Уж больно все было неожиданно. А Дрозд очень спокойно сказал:
— Флага не тронем. Военный приз захватывают в море, а это грубое насилие. Я заявляю протест.
Немцы сорвали флаг сами. Тяжелые минуты. Наш флаг! Я чуть не разревелся. Да и не один я. У людей, стоявших на палубе, текли слезы. Не успели мы прийти в себя, как подъехал грузовик с эсэсовцами. Что тут началось! Нас загнали по каютам. Кладовки грабят, продукты рассовывают по карманам, по шкафам шарят. Дали пять минут на сборы. Орут, толкают, угрожают. Посадили в грязные самосвалы и повезли. Начались наши скитания по гитлеровским лагерям. Сначала в Штеттине, потом в Берлине — все обещали обменять на немцев, оставшихся в Советском Союзе. Мы надеялись, ждали, ох, как ждали…
— У нас, кажется, ни одного немца не осталось. Все убрались под разными предлогами недели за две до начала войны, — сказал из кухни Роман. — Да и немецких судов не было в порту. Ну, дальше.
— Наконец стало ясно, что обмена не будет. Мы упали духом. Значит, остаемся до конца войны…
Погрузили нас в тюремные вагоны. Куда-то везут, а куда — не говорят. Поезд остановился на маленькой станции Вартенбург. Мы успели заметить, что это недалеко от Нюрнберга, километров пятьдесят. Вот куда завезли. В центр Баварии. Вартенбург — средневековый городишко, узкие улочки, черепичные крыши. На перроне нас пересчитали, построили. Бог мой! Охраны раза в три больше, чем интернированных моряков. Толпы любопытных жителей. Им интересно! Первые пленные прибыли. Вывели нас из города и лесной дорогой погнали в гору. Мы, усталые, голодные, ослабевшие, еле тянемся. Охранники начали подталкивать прикладами. А подъем все круче и круче.
Наконец колонну остановили. Перед нашими глазами старинный замок. Высоченные двадцатиметровые стены, вокруг глубокий ров, подъемный мост. Распахнулись ворота, и мы очутились во дворе. Все окна замка в решетках. Ну, ясное дело. Тюряга. Вокруг здания колючая проволока. Где-то недалеко лают и грызутся собаки. Когда мы шли по городу, там было тепло, солнечно, а тут холод, ветер, дождь. Высоко, значит, загнали. Развели нас по камерам. По тридцать человек в каждой. Трехъярусные койки, посредине камеры печь. В потолке ввернута синяя лампочка. Сыро, холодно, угрюмо. Распределили, снова выгнали на двор, построили в две шеренги. Вышел комендант. Ты бы слышал его речь! Примерно она звучала так: «Мы знаем, что представляют собой советские моряки. Вы — банда шпионов, и через три месяца, когда великая Германия победит, мы вас уничтожим. Кто хочет умереть раньше — может».
Дал путевку в новую жизнь. Начали мы «осваивать» тюрьму. Смотрим, дело наше дрянь. Комендант свое слово держит. Убивает нас голодом. Кормят свекольной ботвой, крапивой, двести граммов хлеба-эрзац, десять граммов маргарина. Так изо дня в день. Трудно выдержать. За нарушение правил поведения — смертная казнь. Да и без нее люди начали умирать. Первым умер наш механик Курсак.
До сих пор не могу забыть его шепот: «Бульончику бы мне куриного… так хочется».
Люди пухли от голода. Для того чтобы его заглушить, мы пили огромное количество воды. Лица стали как маски, ноги как бревна, глаза заплыли. Угля почти не давали. Кажется, от холода мы страдали больше, чем от голода. Погода стояла отвратительная. Ветер ревет, или снег, или дождь лупит не переставая. Беспросветно.
А фрицы веселятся. Гитлеровские газеты сообщают: «Русская армия уничтожена. Доблестные войска фюрера стоят под Москвой. Еще несколько дней и…» Представляешь наше состояние? Невозможно слушать, верить.
Пожалуй, это было самое тяжелое для нас время. Да еще зима началась настоящая, морозная. В камерах стужа. Соберемся вокруг холодной печки, завернемся в бумажные одеяла, одно название, что одеяла, сидим, молчим, ждем чего-то… Надеяться не на что. Неужели подохнем здесь? Фашисты глушили нас своей пропагандой, никакой связи с внешним миром не было, мы не слышали ни одного правдивого слова за многие месяцы.
Не знаю, почему сняли коменданта. Пришел другой. Увидел, что моряки вымирают. Наверное, испугался. А вдруг придется отвечать? Все-таки интернированные, формально находятся под защитой международного закона. Стали выгонять на работу. Вот тут мы немного ожили. Связи с населением завели…
— Кормить-то лучше стали? — спросил Роман.
— Нет, только больше баланды давали. А так мы сами промышляли. Игрушки стали простенькие делать, менять их на картошку…
Но самое главное произошло спустя несколько месяцев после нашего выхода на работу. Ребята ухитрились украсть сломанный радиоприемник. Притащили его по частям в тюрьму. Ну, радисты у нас были первоклассные. Наладили аппарат. И вот однажды ночью мы услышали Москву: «…от Советского Информбюро. Сегодня наши танки уничтожили в районе…» Голос Родины! Представляешь? За слушание радио — смертная казнь. А за украденный приемник — в первую очередь. Но зато на следующий день все знали слово в слово, что передала Москва. Все сразу переменилось. И голод стал казаться не таким уж мучительным, повеселели люди, головы поднялись. Несколько месяцев мы ежедневно слушали Москву, потом все же засыпались. Унтер нашел приемник. Начались репрессии, но мы уже знали что к чему. Я волнуюсь, не могу все так последовательно рассказать. Хотели нас в армию предателя Власова определить. Прислали агитатора. Пришел он к нам в камеры, чистенький такой, в немецкой форме, под охраной двух унтеров.
