Ледокол - Рощин Валерий Георгиевич

— После специальной подготовки можем предложить должность заместителя помощника командира корабля по снабжению, — сказал кадровик, не желая отпускать на «гражданку» одного из лучших старшин.

— Нет, я готовить люблю, — мотнул подстриженной головой расстроенный Тимур. — Да и не умею ничего, кроме этого. А должность заместителя ПКС я знаю. Он за кладовые отвечает, а на камбузе не появляется.

Повздыхав и подумав, кадровик предложил:

— Ну, тогда тебе одна дорога — в гражданский морской флот. Все, что в моих силах, сделаю: соберу на тебя отличные характеристики от командования, отправлю в военкомат личное дело…

Дома в родной Осетии Тимур долго не задержался — отгулял на устроенном празднике по случаю его возвращения, отоспался, отъелся. И, собрав необходимые документы, подался в Черноморское пароходство. Там его взяли на работу, но до судов не допустили — на время испытательного срока ему пришлось и заново учиться, и кормить обедами докеров с грузчиками в портовой столовой Одессы. Столовая походила на огромный хлев, а готовить приходилось в таких количествах, что о качестве блюд попросту пришлось забыть.

Лишь через два года этой адской работы Тимура оформили полноценным коком на сухогруз «Инесса Арманд». Он страшно обрадовался, так как больше всего опасался попасть в команду какого-нибудь жабодава [5].

Однако, осуществив после долгих мытарств мечту, свежеиспеченный кок вдруг осознал, что снова попал на каторгу. В Военно-морском флоте он тоже исполнял обязанности кока и знал, что к чему. Но там всегда была куча помощников, назначаемых согласно штатному расписанию суточной вахты. Кто-то чистил картошку, кто-то мыл посуду, кто-то драил полы в столовой. А здесь все приходилось делать самому, ведь настоящий кок обязан обладать всеми навыками, начиная от начальника производства и заканчивая обязанностями артельщика. Нужно было приготовить разнообразные блюда, после чего досыта накормить вахту и свободных от нее. Самому составить меню и сделать нужную заготовку на следующий день. Сварить бульон и испечь свежий хлеб, потому что привозной замороженный по вкусу напоминал поролон или вату. Затем приготовить гарниры и салаты, а после приема пищи командой перемыть всю посуду, протереть столы и пол.

В общем, несмотря на небольшое количество членов экипажа, у плиты и раздачи ему приходилось стоять по 12 часов в сутки. Без выходных и праздников, так как людям хотелось кушать каждый день.

Но Тимур справился на «отлично», и помог ему в этом капитан — честный и порядочный человек.

Да, от капитана в первую очередь зависело, как будет питаться команда. На одних судах в столовой подавали сыры, колбасы, соки, фрукты и молочные продукты. А на других в холодильниках висела дохлая мышь с табличкой на груди «В моей смерти виновата алчность капитана». Именно алчность, ввиду того что за пределами нашей родины на питание одного члена экипажа в сутки выделялась строго регламентированная сумма. И если у капитана на уме были только купюры с изображением Франклина, то благодаря закупке дешевых (читай: некачественных) продуктов он за плавание мог легко сэкономить на покупку новенькой ВАЗ-2106.

После нескольких лет успешной работы на сухогрузе Тимура премировали грамотой пароходства и перевели на шикарный по тем временам теплоход «Лев Толстой». Период работы на том теплоходе он до сих пор вспоминал с теплотой и улыбкой.

Готовка на теплоходе тоже была не из легких, но назвать ее адом не поворачивался язык. Камбуз и кают-компания «Льва Толстого» походили скорее на дорогой столичный ресторан.

Дрейф «Михаила Громова» продолжался.

На снятых с научной станции полярников было больно смотреть. Эти люди еще до прихода ледокола провели несколько месяцев в тяжелых условиях Антарктиды. Работали, мерзли, питались консервами. И лелеяли надежду поскорее оказаться на Большой земле. Наконец дождались прихода «Громова». И тут на тебе — ледяной плен, дрейф и полная неизвестность.

Пожалуй, лучше других полярников держался Беляев. После смерти Левы он остался в каюте один и ушел на несколько дней в жесточайший запой. Затем вернулся в реальность, оттаял и больше не терял присутствия духа. Моряки часто видели его прогуливающимся по палубе. А еще Банник замечал его подолгу стоящим на самом носу судна.

Частенько появлялся на палубе и боцман. Его голосовые связки по-прежнему отказывались работать, но в остальном он чувствовал себя прекрасно. Выгуливая Фросю, он устраивал с ней пробежки вокруг вертолета, бросал снежки. А в особо холодные дни брал собаку на руки и согревал за пазухой меховой куртки.

Черногорцев с командой своих «чертей» в основном сидел в машинном. Благодаря постоянно бормотавшему дизель-генератору и парочке работавших преобразователей электрического тока, здесь было теплее, чем в других помещениях. К тому же постоянно горело дежурное освещение. Каждые полтора-два часа механики контролировали работу агрегатов, а все остальное время сидели за столом и забивали «козла».

Врач Долгов ходил по судну мрачнее тучи. Изредка он заглядывал в каюту Петрова и осматривал кожный покров его руки, сильнее всего пострадавшей от обморожения. Находясь за столом кают-компании, доктор исподволь наблюдал за членами экипажа. Заметив неладное в поведении того или иного человека, немедленно приглашал его в медблок, где расспрашивал о самочувствии, измерял температуру и давление, выдавал порцию витаминов.

Пилот Кукушкин все еще не терял надежду запустить неисправный правый двигатель своей «вертушки». За пару прошедших месяцев он предпринял не одну попытку заставить его работать, но… тщетно. При нажатии кнопки «Запуск» стартер-генератор завывал, выходя на максимальные обороты, турбина компрессора бешено вращалась и гнала воздушно-топливную смесь в камеру сгорания. А воспламенения не было. И авиатору снова приходилось взбираться по стремянке, открывать капоты, ковыряться в трубопроводах или листать формуляры. Но все это происходило лишь в те короткие часы, когда небо было относительно светлым. Ведь солнце уже вторую неделю не показывалось над горизонтом, а проплывало где-то за ним.

Иногда, обозлившись на технику, Михаил не подходил к своему Ми-2 по два-три дня и полностью отдавался другому делу. С некоторых пор он сошелся с боцманом, Беляевым и парочкой молодых матросов, обладавших музыкальным слухом. В такие дни компания спускалась в трюм и в одном из помещений распевала под гитару песни.

— Дождь идет с утра, будет, был и есть. И карман мой пуст, на часах — шесть. Папирос нет, и огня нет, и в окне знакомом не горит свет, — ударяя по гитарным струнам и пытаясь копировать манеру исполнения Виктора Цоя, пел авиатор.

Музыканты-любители сидели тесным кружком. Самый старшим был Беляев; попыхивая сигаретой, он мычал в такт мелодии. Цимбалистый оседлал пустую бочку и, не имея возможности подпевать, барабанил по ней ладонями.

Молодые матросы пропускали куплет, но дружно подхватывали припев:

— Время есть, а денег нет. И в гости некуда пойти. Время есть, а денег нет, и в гости некуда пойти…

Одну из таких репетиций, сам того не желая, посетил Севченко. Проверяя трюм, он услышал голоса, приоткрыл дверцу и тихо вошел в помещение. Отсек освещала единственная лампочка, и поэтому капитана никто не заметил.

— …И куда-то все подевались вдруг. Я попал в какой-то не такой круг, — продолжал петь Кукушкин. — Я хочу пить, я хочу есть. Я хочу просто где-нибудь сесть.

Пилот умолк, а вместо него вступили матросы:

— Время есть, а денег нет. И в гости некуда пойти. Время есть…

Внезапно Беляев заметил капитана и толкнул локтем в бок ближайшего матроса.

Хор нестройно смолк. Боцман и матросывстали.

— Извините… мы тут репетируем… — виновато сообщил пилот.

Валентин Григорьевич подошел к нему, выхватил гитару и направился к выходу из отсека. Самодеятельный хор переглянулся и последовал за ним…