Бьёрн Ларссон - Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества
Все промолчали, один только я впервые возвысил голос, которым впоследствии прославился, чтобы выкрикнуть то, до чего, за неимением воображения или расчётливости, не додумались другие.
— Ура капитану Уилкинсону! — истошно завопил я.
И экипаж сначала вяло, а затем, под моим руководством, зычно и слаженно грянул ура капитану Уилкинсону, последнему из людей, который заслуживал такую честь.
На миг капитан едва не потерял самообладание. Он отпрянул, словно от удара кулаком, но тут же опомнился и рявкнул во всю силу своих лёгких:
— Молчать!
Воцарилась гробовая тишина, что было неудивительно, поскольку одной ногой мы уже стояли в могиле.
— Нечего тратить время на виваты, — продолжал капитан Уилкинсон. — Вам, наверное, странно, что я не погнал вас убирать паруса. На то есть одна простая причина. Вы не успеете зарифить и половину, как налетит кормовой ветер. Когда же паруса наполнятся, многих из вас снесёт в море. А потому… — он в последний раз взглянул через плечо, — вторая вахта — к помпам! Первая травит шкоты и отпускает паруса. Рулевые займутся шлагами. Когда все паруса будут полоскаться, половина первой вахты — натягивать предохранительные канаты. Вторая половина — готовить штормовые паруса. Посмотрим, когда дойдёт до дела, останутся ли у нас мачты для них. Надеюсь, излишне говорить, что нельзя терять ни минуты. Это должны соображать даже вы.
С пеной у рта прокричал свои распоряжения первый помощник. Когда освободили шкоты, захлопали отпущенные паруса. Как боцман, я должен был всегда стоять на подхвате и не входил ни в одну из вахт, поэтому успел обернуться за корму. Это, сказал я себе, не какой-нибудь white squall, шквал при безоблачном небе. На нас надвигался жесточайший шторм, который постарается прикончить всю команду, в том числе и меня. Я понял это, когда мой взгляд упал на Боулза, самого старшего из бывалых моряков на «Леди Марии», который считался у нас докой по части волнений и штормов. Он рухнул на колени и молился! Он, который за всю жизнь не вознёс ни одной молитвы; который всегда утверждал, что надеется только на компас; который наставлял нас, что лучший способ отправить судно на дно — тратить время на обращение за помощью к Отцу Небесному! Теперь Боулз сам молился!
И тут капитан Уилкинсон спокойным размеренным шагом подошёл от штирборта ко мне.
— Почему вы затеяли этот ор, Сильвер? — ледяным тоном произнёс он. — Почему все кричали ура?
— Не знаю, сэр. Может, потому, что надо было вселить в ребят надежду и мужество.
— Вселить надежду и мужество? Разве для этого недостаточно смертельной угрозы?
— С вашего разрешения, сэр, недостаточно, если каждый знает, что и так умрёт.
Капитан Уилкинсон пристально посмотрел мне в глаза.
— Вы уверены, что они кричали ура не в мою честь?
— Так точно, сэр, уверен. Поглядите сами!
Я указал на Боулза, который по-прежнему стоял на коленях и молился.
— Говорят, если моряк молится, значит, надежды нет, — пояснил я.
Капитан смерил Боулза презрительным взглядом.
— А вы почему не молитесь, Сильвер?
— Кому мне прикажете молиться? Может, вам?
Капитан Уилкинсон отрывисто засмеялся. Я впервые слышал, чтоб он смеялся, и смех этот больше напоминал собачье повизгиванье.
— Я уже говорил, Сильвер, что вас следовало бы застраховать, — сказал он, отсмеявшись (смех прекратился столь же внезапно, как гул выстрелившей пушки). — Второго такого просто не найти.
Затем он повернулся к середине палубе и закричал:
— Боулз! Ради вас самих надеюсь, вы молитесь мне, а не кому-нибудь другому.
Боулз, встрепенувшись, поднял испуганное лицо.
— Так точно, — ответил он. — Вам, сэр.
— Сильвер, — снова обратился ко мне капитан Уилкинсон, — думаю, в самую трудную минуту вам придётся помочь мне за штурвалом. По-моему, на «Леди Марии» нет больше никого, кто бы волновался за её судьбу.
На этом всякие разговоры прекратились, пока на нас не налетел вихрь, который, словно кружевные платки, принялся рвать в клочья полощущиеся паруса. Следом повалилась фок-мачта, треск которой заглушило воем ветра. На палубе никто не двигался. Экипаж преклонил колена, но не перед Богом, а перед ветром. Все взоры были устремлены на грот-мачту, верхушка которой уже лозой клонилась к носу, а нижняя часть дрожала, как струна на лютне. От этой мачты зависит, выживет ли судно, — так думали мы все.
Капитан Уилкинсон фурией носился между коленопреклонёнными и распростёртыми на палубе моряками. Не представляю, чем он их брал, если больше не мог грозить смертью, а соблазнять жизнью не умел в силу характера. Однако под дождём, хлеставшим хуже плётки, среди оглушительного грохота, стонов и завываний ветра, на палубе, которая кренилась к фальшборту и раскачивалась на манер маятника, среди пены и соли, вихрившихся вокруг, точно снег вперемешку с градом, посреди всего этого капитан Уилкинсон кулаками и пинками, криками и проклятьями сумел-таки согнать половину второй вахты вниз, к помпам, и заставил другую половину, пусть даже ползком и чертыхаясь, натянуть предохранительные канаты и хотя бы частично укрепить ванты.
При виде того, как мечется капитан Уилкинсон, пытаясь спасти своё судно, охватившее меня было оцепенение отпустило. Если он плюёт в лицо смерти ради этой рухляди, позор на мою голову, если я не смогу сделать то же самое ради спасения собственной шкуры, ведь совсем недавно я воображал, как, ступив на сушу, начну новую жизнь.
С этой минуты я был сразу во всех концах судна, протягивая руку помощи и подбадривая. Моё стремление выжить перешло в бешеную злость, так что даже капитан Уилкинсон, попадаясь мне на пути, отступал на несколько шагов.
Свинцово-чёрное море то и дело накатывалось на палубу, затопляя её, а грузные волны били по обшивке, словно «Леди Марию» обстреливал линейный корабль. Дождь, свинцовой дробью молотивший в лицо, скрыл из виду землю, а потом произошло неизбежное. Скатываясь с крутизны волны в казавшуюся бездонной пропасть, «Леди Мария» задрала корму, руль завис над водой и развёрнутый боком корабль начал опрокидываться. Вскоре крен превзошёл возможности любого судна, и сквозь гул, треск, грохот и вой до нас донеслось приглушённое громыхание балластин, которые сдвигались под ветер.
С криком «Всё кончено!» этот несчастный провозвестник страшного суда Боулз снова сцепил руки и бросился голыми коленками на палубу. Я же устремился к грот-мачте, по-обезьяньи ловко перебираясь вдоль фальшборта с наветренной стороны, тогда как капитан Уилкинсон, держа наготове топор, проделывал то же самое с подветренной. Я видел его и видел, что он не поленился остановиться возле Боулза и ударом топора отправить его за борт — в прежнем положении, с молитвенно сложенными руками… По-моему, Боулз вполне заслужил это, и, насколько я понимаю, команда тоже так считала. Было бы несправедливо, не по-божески, чтобы сдавшийся увлёк за собой в никуда тех, кто ещё сражается за свою жизнь.
