Бернгард Келлерман - Голубая лента
Стюард подал Райфенбергу на серебряном блюде хрустящую поджаренную рыбу, так искусно гарнированную, что казалось, это натюрморт, написанный кистью старого голландского мастера. Райфенберг благоговейно отделил белоснежную мякоть от костей и слегка покропил ее английским соусом. Он священнодействовал, не обращая никакого внимания на Уоррена, будто того здесь и не было, и завтрак профессора длился довольно долго. Затем он удовлетворенно вытер губы и достал из нагрудного кармана длинную, тонкую сигару, так называемую «Виргинию».
— Вы обратились ко мне с вопросом, — заговорил наконец Райфенберг, — этот вопрос… — Он задумался и в задумчивости так сильно откинулся на спинку стула, что Принс испугался, как бы он не упал. Потом он застыл, мрачно сдвинув брови: ну прямо Наполеон, взирающий на горящую Москву. — Феликс, вы ведь имеете в виду Феликса? Зачем вам это знать?
— Это меня интересует. Вчера, когда мы с вами сидели в поезде, вы неоднократно называли его фамилию, но она, к сожалению, выпала у меня из памяти.
— Да-да, я начал рассказывать вам историю этого развода, но нас прервали, — ответил Райфенберг и вместе со стулом подался вперед. Он вдруг очнулся от своей задумчивости. — Я хотел рассказать вам эту историю, чтобы вы могли правильно осветить ее в прессе, на случай если газеты снова поднимут шумиху, что весьма вероятно. Американские газеты сделали в свое время из этой злосчастной истории сенсацию, и, осмелюсь сказать, довольно безвкусную. Они целый роман сочинили вокруг этого дела! Одна газета писала даже, что вследствие пережитых волнений Кинский покончил жизнь самоубийством.
— Кинский? — прервал Уоррен профессора. — Вы сказали — Кинский?
— Да, это фамилия Феликса. Он и поныне жив, вопреки сенсациям американской прессы.
— Он из Вены?
— Да, из Вены. Теперь живет в Зальцбурге.
— А есть ли еще Кинские? — после небольшой паузы спросил Уоррен.
Веки Райфенберга, обычно нервно мигавшие, на мгновение успокоились. Удивленный столь странным вопросом, он смотрел на Принса с добродушной иронией и, наконец, ответил:
— Это мне неизвестно. Во всяком случае, он происходит из очень знатной семьи. Кинские, позвольте заметить, уже в течение многих поколений офицеры, либо музыканты, либо и то и другое вместе. Однако Феликс Кинский офицером никогда не был. Уже в детстве он почувствовал склонность к музыке, и его матушка, сама превосходная музыкантша, развила дарование мальчика. Так вот и случилось, что с самого юного возраста он целиком посвятил себя музыке. В шестнадцать лет он уже написал свои первые композиции.
— Так он и композитор?
— Ну конечно, — ответил Райфенберг, несколько изумленный. — Впрочем, откуда вам знать, что он один из самых значительных современных композиторов? Он обладал своеобразным большим талантом и непременно сделал бы исключительную карьеру, если бы… Ну если бы у него характер был чуточку полегче. В то время Феликс занимал должность дирижера в провинции, в городе Л. на Дунае. Он хотел приобрести сценический опыт — писал оперу, это, вероятно, и было главной причиной его службы в театре, потому что тогда он был еще состоятельным человеком. Короче говоря, здесь, в городе Л., он познакомился с Кёнигсгартен. Он даже утверждал, что именно он открыл ее голос, но этого я не знаю. Он любил говорить, что «сотворил Еву». Ну да все мы страдаем изрядным самомнением. Во всяком случае, он ее учил и дал ей образование. Впрочем, помнится, вчера в поезде я все это вам уже рассказывал, но тут в купе ворвалась эта старая дама, искавшая свою собачонку, и подняла такой отчаянный крик, что весь вагон переполошила.
— Да, да!
— Ну вот, кончилось тем, что Кинский привез Еву в Вену. Несколько лет он прожил с ней и, наконец, на ней женился. Это была его первая большая ошибка. Этого ему не следовало делать.
— Не следовало? Почему же?
— Да, ни в коем случае не следовало. — Райфенберг опять стал устрашающе раскачиваться на стуле. Он сильно заморгал, потом сказал: — Нет, нет, и еще раз нет, на такой женщине, как Ева Кёнигсгартен, не женятся.
Принс глядел на профессора с непонимающим, глуповатым видом.
— Нет, нет. На стихии не женятся. Нельзя взять в жены воздух, море, огонь. Это чистейшее безумие. Стихией можно восторгаться, но обладать ею нельзя. Или нужно самому быть стихией, стихией еще более могучей. Можете вы это понять, Принс?
Принс думал о своих блокнотах, Райфенберг попыхивал «Виргинией», с наслаждением вдыхая ее аромат.
— Ну, итак, — продолжал он, — этот злополучный Кинский попытался сделать невозможное! Он человек нервный и весьма сложный, исключительно сложный, рассудочный человек. А Ева, наоборот, проста, она живет инстинктивно, как дышит, она ребенок, если хотите знать.
— Ребенок?
— Да. Со всей кажущейся примитивностью и всеми гениальными инстинктами ребенка, бессознательно следующего своим внутренним велениям. Она никогда не сделает того, что не велит ей ее сокровеннейшая природа. Это как раз и поражает в ней! Кинский совершил трагическую ошибку, он думал, что можно овладеть стихией, и потерпел крушение.
Райфенберг откинулся на спинку стула и трагически наморщил лоб. Погруженный в свои мысли, он задумчиво покачал головой.
— Каждый человек, — произнес он затем, — раньше или позже терпит в жизни крушение из-за какой-нибудь слабости своего характера. Феликс потерпел крах из-за своей заносчивости и высокомерия. Он мнил, что имеет неотразимую власть над людьми. Жаль его, жаль! Естественно, раньше или позже это должно было привести к катастрофе, все это видели. К тому же Кинский вообще не знал женщин. У него было несколько мимолетных любовных интрижек, вот и все. А тут вдруг зажегся безумной любовью к Еве, Все Кинские замкнутые, сдержанные, даже холодные люди, но когда ими овладевает страсть, для них нет границ. Наверно, он и сейчас любит ее все так же. Кто его знает? Кинские властолюбивы, и Феликс, понятно, требовал от Евы такой же страстной любви. Он не понимал, что ребенка любить не заставишь. Делайте, что угодно, но ребенок любит или не любит.
Райфенберг был того мнения, что Ева с самого начала видела в Феликсе лишь учителя и друга и так к нему и относилась. Любила ли она его? Райфенберг сомневался. В ту пору в Вене Ева из деревенской девушки превратилась в светскую даму — но нет, это опять-таки не верно. Под строгим руководством Феликса и под вечным его критическим взглядом она училась, как одеваться, как вести себя в обществе. Все поражались свежести, непосредственности Евы, ее голосу, ее таланту, все восторгались ею. Но стоило кому-нибудь сделать ей малейший комплимент, и Кинский мгновенно белел от ревности. Ева принадлежала исключительно ему!
