Алексей Новиков-Прибой - Соленая купель
— Норд-ост тридцать два!
Биение сердца сливалось с ритмом движущихся железных частей. Хотя каждый был занят только своим делом, но ему казалось, что все смотрят на него. До сих пор он был никчемным человеком. А теперь вдруг вырос в собственных глазах, приобрел значительность и, опьяненный этим, гордо стоял на руле, словно взял на себя всю ответственность и за судно, и за всех его обитателей. Ведь это он, Себастьян Лутатини, направляет корабль в солнечно-голубую безбрежность, взбудораженный, с горящими глазами, с вдохновенным лицом.
Лутатини шел дальше в познании обязанностей палубного матроса. Он научился завязывать морские узлы, сплеснивать концы, стропы, швартовы, делать мягкие кранцы. Каждый матрос должен быть маляром. И Лутатини умел не только красить, но разводить краски, смешивая в известной пропорции сурик или белила с вареным льняным маслом. Он так старался, что даже боцман, косясь на него желтым глазом, одобрительно ухмылялся. А между тем у Лутатини были свои соображения: он до смерти боялся, как бы его опять не послали в кочегарку, в это анафемское пекло. Он работал сверх установленного времени. Но это не изнуряло его. С каждым днем он наливался здоровьем, бодростью. Тело его покрывалось хорошим загаром.
Матросы теперь предстали перед ним совершенно в другом свете. Насколько они показались ему подлыми и мерзкими вначале, настолько же стали за последнее время хорошими товарищами. Да и ругаться как будто стали меньше, а может быть, слух его, привыкнув, перестал замечать сквернословие.
Беспокоило только то, что чахоточный Карнер работал за него в кочегарке. Положение Лутатини облегчилось, а тот поднимался из преисподней на палубу с таким видом, как будто его варили в самом котле. Он облокачивался на фальшборт и несколько секунд стоял, сгорбив спину и устало вздыхая остатками пораженных легких. Казалось, вот он грохнется на палубу, чтобы никогда уже больше не подняться. Но Карнер шел под душ мыться. А потом, отдохнув после еды, находил в себе еще силы заняться своим учеником Лутатини — рассказать ему о том или другом случае из морской практики.
Однажды вечером они встретились у брашпиля. Поблизости никого не было. Лутатини смущенно спросил:
— Послушайте, Карнер. Я давно хотел с вами поговорить. Один вопрос чрезвычайно меня волнует…
— Пожалуйста, — ответил Карнер и ласково улыбнулся.
— Раньше вы относились ко мне с такой неприязнью, точно я был вашим заклятым врагом. Я никогда вам ничего плохого не делал и не собирался делать. И вдруг такая перемена: вы, туберкулезный, полезли за меня в кочегарку. Вы спасли меня от гибели, но себя подвергаете серьезной опасности. В чем тут дело? Я никак не могу разобраться.
Карнер сразу стал серьезным. В блеске вечернего солнца неприятно сузились зрачки его серых глаз, глубоко запавших в орбиты. Он четко заговорил, рассекая воздух указательным пальцем:
— Обо мне вы не беспокойтесь, товарищ Лутатини. Моя жизнь конченая. У меня сейчас единственная мечта — это попасть в Россию. По газетным сообщениям, какие мы прочли в последний раз в Буэнос-Айресе, на родине у меня, по-видимому, происходит настоящая революция. Это подтверждают и депеши, получаемые по радио нашим судном. Хочется самому посмотреть на те события, какие происходят в России. Кстати, повидаюсь и с родителями, если только их не повесили на фонарных столбах…
Оба собеседника на момент отвлеклись поднявшейся стаей летучей рыбы. Серебристо сверкая, рыбешки запланировали над океаном, как игрушечные аэропланы. Метров через сто, постепенно опускаясь, они снова скрылись в воде, оставив на ее поверхности кружочки, расплывающиеся в трепетном сиянии.
— Для нас это красивое зрелище, а для этих рыбешек, вероятно, страшная трагедия, — грустно промолвил Карнер.
— Почему трагедия?
— Спасаются от хищников. Везде одно и то же — и на земле, и в воде. Бросят тебя в мир среди тысячи различных врагов — как сумеешь, так и изворачивайся, если не хочешь быть раздавленным. Впрочем, смысл жизни заключается главным образом в борьбе. На вашем смирении далеко не уедешь.
Чтобы не раздражать Карнера, Лутатини промолчал.
— Когда-нибудь, товарищ Лутатини, поймете, почему я так относился к вам. А пока скажу, что в вашем лице я преследовал священника. Но как человека мне, конечно, было жаль вас. Вы сами попали в гнуснейшее положение.
— Но почему вы так ненавидите духовенство? — с болью спросил Лутатини.
— Без причины, как вам известно, ничего не бывает. Были таковые и у меня.
Они присели на правый якорь. Карнер снял с ноги деревянное сабо, вытряхнул из него мелкие кусочки угля и опять надел. Солнце скатывалось к горизонту, жара спадала. Под ласковый звон воды, разворачиваемой форштевнем, Лутатини внимательно слушал печальную историю.
Карнер был родом из Гельсингфорса. Его семья жила небогато, но и особой нужды не видала. Отец Карнера был человеком строгих правил и по вечерам читал своим домочадцам библию. Но это не мешало ему служить в охранном отделении, продавая политически неблагонадежных финнов русскому правительству. Мальчик в это время учился в гимназии. Но горячая любознательность погубила его. Он никак не мог примириться с некоторыми положениями религии. Так, открывая библию, он на первой странице читал, что в первый день бог отделил свет от тьмы; свет назвал днем, а тьму — ночью. А между тем, как видно из дальнейшего, все светила небесные были созданы только на четвертый день. Как согласовать такое противоречие? Юношу это смутило. Отец вместо разъяснения дал сыну потасовку, чтобы в следующий раз он не лез с такими вопросами. Тогда юноша обратился за разъяснением к своему наставнику. Это был православный протоиерей. Он бросил на ученика недовольный взгляд, сверкнул очками. Несмотря на близорукость, он казался красавцем: шелковистые вьющиеся русые волосы, ясный лоб, правильно очерченный профиль со светлой окладистой бородой, придававшей ему вид благообразного человека. Его объяснения не удовлетворили Карнера. Он начал спорить.
— Дурак! — во всеуслышание произнес отец Рафаил и поставил своему ученику кол.
С той поры и началась между наставником и учеником глухая и непримиримая вражда. Карнер нарочно стал рыться в библии и выискивать такие места, которые шли наперекор всякой здравой логике. Так продолжалось до весны. Был солнечный, теплый день. В раскрытые окна вместе с птичьим гомоном вливался аромат распустившихся деревьев.
Вызванный к столу, Карнер отчеканил свой урок без запинки. А потом, как обычно, начал расспрашивать своего наставника о сомнительных местах священного писания. Речь шла о предопределении. Он привел текст из Нового завета, где говорится, что судьба Иуды была предрешена еще задолго до его рождения.
